Дом под горой

— Ну, ты преувеличиваешь, Мате. А знаешь, было время, когда я поверила, что они суждены друг другу! Тогда я готова была принять в дом твою дочь. Но то были только мгновения. На первом же препятствии их любовь потерпела крушение, и они разошлись сами собой. Я подсобила только в том, чтоб развязка наступила поскорей, раз уж она была неизбежна. Да и тут не понадобилось каких-то сильно действующих средств: ясно, союз этот не был прочным и долговечным. Но я прекрасно понимаю, какое горькое разочарование пережила твоя дочь. Дай бог, чтоб оно было для нее последним! А теперь — насчет моего дела. — Анзуля подвинулась, чтоб лучше видеть лицо Мате. — Я решила обеспечить Катицу. Сейчас самый подходящий момент. Вот вклад, который я внесла в сберегательную кассу на ее имя. Здесь немного, лишь столько, сколько им понадобится для начала…

Шьора Анзуля вложила сберегательную книжку в его пальцы, но они выронили ее, словно в них совсем не осталось сил. Лицо Мате приняло жесткое выражение.

— Моя дочь не может принять этого, — проговорил он твердым голосом, в котором звучала былая решимость и гордость. — Это выглядело бы так, словно она за деньги отступилась от вашего сына, что ей вовсе не к чести.

— Ты прав, — согласилась Анзуля, — люди злы, могли бы так говорить.

— И это была бы обида моей дочери и мне.

— Сделаем так: деньги твои, и ты даришь их младшей дочери. Можешь упомянуть об этом и в завещании. Тогда уж никто ничего не скажет.

— Гм… — Мате в раздумье водил глазами по потолку. — Это мне тоже не нравится. Мне ведь все дети одинаково дороги, как же мне выделять кого-то из них? Не хотел я быть несправедливым к ним при жизни, грешно мне будет обойтись с ними несправедливо после смерти. И потом, всем известно, что у меня нет тайных капиталов, которые я мог бы раздавать после смерти. Любой додумается, что деньги от вас… что вы меня подкупили. А вы-то знаете, что я по чистому убеждению был против этого брака. И тому, что союз этот разорвался навсегда, я радуюсь больше, чем какому бы то ни было вознаграждению. И еще — совесть не позволяет лгать в завещании. Как видите, невозможное это дело. И, коли вы согласны, не надо больше об этом говорить.

Шьора Анзуля взяла книжку, и по лицу ее разлилось выражение глубокой опечаленности, а быть может, и пристыженности. Мате не отводит от нее глаз, понимая, что делается в ее душе. Грустно ему, что он ее огорчил.

— Простите меня, госпожа, что не могу уважить вашей просьбы…

— Значит, не договорились мы, мой Мате… А ведь обещали оставаться друзьями до гроба. Вижу — ушла наша дружба…

— Да нет же! — покачал он головой.

— Так, Мате, так, потому что ты отвергаешь мой дар. Таких вещей друзьям не говорят, какие ты мне сказал. И не может быть между ними подобных мелочных соображений. Что скажут люди! Разве это довод для человека на смертном одре? Нет — того, кто лежит на нем, уже не сковывает боязнь предрассудков и сплетен! Давай скажем откровенно, что тебе мешает принять мой дар: гордость, крестьянская гордыня… Пускай, мол, все видят, что Претуру ничего не нужно, а тем более от господ из дома Дубчича. Ни денег, ни дружбы. Ладно. Я — твоя должница, и долг мой неоплатен. С моего ведома мой сын обручился с твоей дочерью, с моей помощью он с нею разошелся. По моей вине она несчастна и не пристроена. Что же подумают люди обо мне-то? Не отвернутся ли с презреньем за то, что не попыталась я хоть частично загладить причиненное мной зло? Я хотела поступить, как того требует порядочность и справедливость. А что скажут люди, об этом у меня заботы нет: хоть в этом-то я превысила тебя!

Горькие слова Анзули оказали действие на Мате, а может быть, еще больше сыграло свою роль горе, какое просвечивало за ними. И случилось то, чего он никогда не мог предположить: он согласился.

— Ну, раз вы так, госпожа, принимаю! — воскликнул он и тотчас почувствовал внутреннее удовлетворение; здесь не было и намека на унижение, напротив, Мате почувствовал, что поступает справедливо и так, как следует. — Принимаю ваш дар и впишу его в завещание. Но прошу я вас об одной милости: хотел бы я проститься с вами — со всеми…

— О Мате, как ты меня порадовал! — Анзуля крепко пожала ему руку. — Бог наградит тебя за доброту. А я ведь только собралась просить, чтоб ты разрешил прийти моему сыну. Я вижу, до чего он несчастен, не знает, как искупить свою вину… Хоть и любит он другую всем сердцем, а покоя нет… Совесть мучает, жжет его. Ох, если б могла твоя дочь найти счастье, это была бы для него величайшая радость и облегчение. Если б она хоть помирилась с ним, простила…

— Думаю, мы и это уладим. Смерть многое улаживает… По крайней мере, попытаемся. Но здесь нужно терпение, время, нужно подготовить ее, уговорить… Когда все будет готово, я дам вам знать, вы приходите с сыном, и, коли бог поможет, разойдемся друзьями…

Они расстались в полном согласии. Жена и дочь, вернувшись, нашли больного спокойным и умиротворенным. Мате сразу удержал Катицу возле себя.