Дом под горой

Пашко готов ко всему, и душу его согревает надежда. Пускай хмурится заплаканное небо и свисают с него клочья седых туч, из которых сыплется изморось; пускай развезло землю под ногами, и липнет она, безрадостная, к сапогам — в воображении Пашко цветут вокруг розы и светит яркое солнце. Даже как-то забылось, что идет он в дом, хозяин которого лежит на смертном одре!

Пашко нашел больного в состоянии тихого спокойствия — как всегда, когда его отпускают боли. При виде Пашко лицо Мате просветлело.

— Здравствуй, а я тебя ждал, — тепло встретил он гостя. — Женщин наших видел?

— Нет еще. Я сначала к вам…

Пашко смутился; все-таки разговаривать с отцом Катицы не так просто, как он воображал. Что-то связывает, парализует его, когда он очутился с глазу на глаз с умирающим…

— А ты ступай к ним, Пашко, попытай счастья… Я тебе удачи желаю, вернее, хочу… Может, выйдет у тебя. Я ничего не смог — попробуй теперь сам, постарайся! Да, еще одно, пока нас с тобой никто не слышит: будь с ней терпелив и сейчас, и после, когда она твоей станет. Терпение, сынок, нужно со всеми, а с ней — особенно. В остальном, думаю, будет она тебе хорошей женой, по крайней мере, надеюсь…

Стоит перед ним Пашко, и нет в нем больше ни прежней решимости, ни самоуверенности: он глубоко тронут, сердце его полнится благодарностью и преданностью к этому человеку. Как он его учит, как советует, — тихо, с добротой, точно родной отец…

— Ох, чего бы я не дал, только б назвать вас батей! — с волнением вскричал он, и кажется ему — исполнись одно это желание, и уже нечего ему больше просить у бога!

— Может и так статься; и станется, коли бог даст. Но не надолго…

От этих слов у Пашко навернулись слезы. Какая будет для него потеря, когда умрет этот человек, который обращается с ним по-отечески; когда умрет отец той, для кого уже столько лет бьется сердце Пашко! Он отвернулся, не желая показывать старику своей слабости.

Выйдя из комнаты больного, он вытер глаза и постарался взять себя в руки. И надо было это сделать, потому что некий внутренний голос все твердит ему: «Теперь или никогда!» Пашко не отваживается думать о том, что будет, если его попытка не удастся. Он знает одно: наступает решающий момент. Или он все выиграет, или потеряет разом и навсегда…

Перед дверью Катицы Пашко перекрестился.

Она сидела одна — как почти всегда теперь. Оторвавшись от дум, она оглянулась и, увидев Пашко, вспыхнула и отвернулась.

— Как поживаешь, Катица? — спросил он неверным голосом.

Будто кто-то горло ему сдавил, не вздохнуть. Хотел появиться перед ней с непринужденным видом, чтоб она не догадалась, зачем он пришел, — и теперь испугался, что она угадала.

Но он ошибался. Катице было вовсе не до того, чтоб заниматься Пашко и его волнением. И ответила она с равнодушием, ничуть не притворным:

— Как я могу поживать? Видишь, что в доме…

Ее холодный тон, ее безразличие усилили его замешательство.

— Мать дома?

— Там где-нибудь, — она двинула плечом в сторону двери.

«Для того ли ты пришел сюда, тюфяк несчастный! — со злостью мысленно обругал себя Пашко. — Для того ли послал тебя сюда старик? Какой ответ ему принесешь?!»

Положение Пашко было невыразимо тягостным. И обвинять-то некого, кроме самого себя! Эх, на один бы часок призанять ловкости у Зандоме! Сразу все пошло бы иначе, и он казался бы не таким смешным, а этого он до смерти будет стыдиться!

Хорошо еще, что Катица снова углубилась в свои мысли, словно тут никого и нет. Если б она видела его, замечала — было б ей над чем посмеяться!

— Ты сердишься на меня? — тихо спросил он, приближаясь к ней нерешительным шагом, и сейчас же с беспощадной ясностью понял, что совершил промах, непоправимую ошибку!

Ибо Катица удивленно посмотрела ему в лицо. Затем в глазах ее сверкнула молния гнева, ударила прямо в сердце Пашко. Катица поджала губы, словно хотела бросить презрительное: «Что еще надо этому?..»

Пашко готов убежать, скрыться с глаз ее — нельзя! Что он скажет старику? И о Зандоме вспомнил бедный парень — это вернуло ему мужество.

— Ты и сейчас сердишься. Как только я вошел, тебя охватил гнев…

Он-то собирался ее умилостивить, покорить сердце, когда-то принадлежавшее ему, и вот, вместо этого напоминает ей о ее унижении, позоре и страданиях…

Катица стряхнула с себя задумчивость; лицо ее стало грозным, в глазах заблистали молнии.

— За что я сержусь? Подумай, может, додумаешься! Или нет, так и быть, помогу тебе найти причину. Забыл ты ту ночь, когда камни падали? Забыл, как промчался ты верхом и посмотрел на нас так, как ты один умеешь? Забыл, как насмешливо, вызывающе смотрел на меня, когда мы встретились? Забыл… — Она возбужденно махнула рукой и замолкла. Ее била крупная дрожь, губы тряслись, глаза пылали. — Все вы иуды, палачи, мучили меня, пока не замучили! Вот и получайте, чего хотели! Радуйтесь, ликуйте!

Голос ее сорвался, слеза скатилась с ресницы, поползла по щеке. Целый ураган горя, му́ки, сердечной боли поднялся в ее душе.

— И не было у меня друга, ни одного, ни одного! Ни одной доброй души — только зависть, насмешки, подлость!