Дом под горой

Он распорядился поставить пиявки: акт чуть ли не священный в глазах больного и его близких. Как везде, так и в семье Зорковича это распоряжение полностью удовлетворило всех. «По крайней мере, делается, что можно, — думал каждый. — Остальное в руках божьих…» Бонина приободрилась, засуетилась по дому, собирая все, что нужно для этой процедуры. Все оживилось в доме — семья словно забыла, какое над ней нависло несчастье…

И доктор, хоть и великий противник кровавых операций, вернулся домой довольный. Сознание, что он, не повредив пациенту, исполнил желание его близких, было ему приятно. И он, торжествуя, объявил жене:

— Рита, я прописал Зорковичу пиявки. Сегодня ночью меня, во всяком случае, беспокоить не станут.

Он снял башмаки и пырнул в шлепанцы — подарок (уж не символический ли?) супруги. Когда он надевал эти домашние туфли, то всякий раз будто стряхивал с себя все заботы. Тогда он, человек, чья профессия гоняет его из деревни в деревню, обрекая на бродячий образ жизни, чувствовал себя равноправным со всеми порядочными людьми. Выпадают же и у него деньки, когда он может позволить себе отдых!

А в доме Зорковича — благоговейный мир. Радость охватила домашних, возродилась надежда, когда старая Дандуля, поворошив золу в тазике у кровати, торжественно возвестила:

— Подохли все до единой! А кровь была — как колесная мазь. Беда, если б не отсосали! Боже милостивый! Такая кровь застаивается в жилах, как вода в луже, и загнивает — вот отчего и болезнь-то эта самая…

Нико ушел от шьора Илии после полуночи. И солнце уже высоко стояло в небе, когда он проснулся от тяжелого сна. Мать он нашел на заднем дворе: она заменила сына в работе, исполняя ее с обычной для себя легкостью.

— А, хозяин! — улыбнулась она. — Уж не полагаете ли вы, что мы без вас справиться не можем? Гляньте, сколько винограда приняли с утра!

— Каюсь, оказывается, я соня! — усмехнулся Нико и тихо спросил: — Что новенького у Зорковичей?

— Посылала я Мандину к доктору: говорит — он доволен. Впрочем, он всегда доволен — завидное качество! Доктор спал, когда Мандина заходила. Как всегда по утрам.

Нико взял у матери книгу записей; она еще добавила:

— Сегодня приезжает Дорица, а встретить ее в Дольчинах некому. Работника послать — зря встревожим девушку.

— Я сам за ней съезжу, — предложил Нико, и что-то похожее на угрызение совести шевельнулось в его душе.

Забыл он в последнее время свою маленькую подружку! Прежде навещал ее всякий раз, как попадал в город. И вот недавно провел там целых три дня — к Катице ездил, а про Дорицу и не вспомнил…

— Вези ее прямо к нам. А туда я сама с ней пойду.

После обеда Нико послал Юре с Галешей в Дольчины, а сам забежал еще к Зорковичам, где нашел все без перемен. Во дворе и в подвале царил обычный зорковичевский беспорядок и разгильдяйство. Нико задал головомойку работникам, так что те забегали как ошпаренные, и сердитый вернулся домой. Оседлал Руменко и отправился в Дольчины. Двадцать минут спустя он был уже на набережной. Там, привязанный к дуплистому тутовому дереву, стоял Галеша; опустив голову, мул размышлял, скорее всего, о том, что бы это могло значить, что разлучили его с сотоварищами и, вместо того чтоб погнать на виноградники, привели сюда, где так странно пахнет солью и йодом от большой воды.

Дольчинцы, тоже все перемазанные виноградным соком, обступили Нико, забросали вопросами о шьоре Илии: мол, как его состояние, что он говорил, привел ли в порядок дела, и что доктор, и что супруга… Ненасытное любопытство, назойливое, неотвязное… Но вместе с тем люди поминали и добродетели шьора Зорковича: его дружелюбие, услужливость, доброту, непоколебимую вежливость, милосердие — и бедность; говорили о его заслугах перед церковью и городом…

— Жаль человека, душа моя, очень жаль, — толковали вокруг. — Редко такие родятся, а и родится такой, так ни гроша не стоит… Ох, долго не заполнится брешь после него, может, годы пройдут…

По Дольчинам с быстротой молнии разнеслись странные слухи: Зоркович умирает, он уже составил завещание, исповедался, даже последнее помазание принял… Доктор сам ему сказал: мол, сегодня еще проскрипишь, а завтра…

Гудок парохода, уже подходившего к пристани, застал Нико врасплох среди всей этой досужей болтовни. На палубе выделялась фигура монахини в черной рясе и белом чепце. Рядом с ней стояла другая женская фигура — в соломенной шляпке, несмотря на осень, и в сером, монастырского покроя, платье. Нико прыгнул в лодку Шпиро и, подплыв к пароходу, поднялся по трапу на палубу, где его ждала монастырская сестра со своей питомицей.

— А мама не приехала? — услышал Нико звучный, приятный альт, и показалось ему, что никогда он еще не слыхал этого голоса. Он встретил взор синих глаз, сиявших кротостью из-под чистого, не знающего забот лба, — и смутился от того, как он по-новому воспринимает Дорицу.

— Мама не могла, меня послала. Хоть и на Галеше, а все равно через часок увидишься с ней!

— Галеша здесь! — радостно воскликнула Дорица.