Дом правительства

Топлю не дровами, а чагором, колючим кустарником. Приношу две огромные охапки и потом полчаса сижу перед печкой – одну за другой подбрасывая колючие ветки. Они трещат и полыхают, на руках остаются занозы и царапины, а я могу думать о чем угодно… После этого там же в голландке мы варим пшенную кашу или жарим картошку. Все это делаю тоже я (вернее,  я), а вчера изготовила прекрасную картофельную похлебку. Одним словом, дружище, ты напрасно жаловался на мою бесхозяйственность: надо было попросту догадаться и послать меня в ссылку в самом начале нашей совместной жизни. Должна тебе сказать, что пока эти хозяйственные заботы меня даже не тяготят: я действительно решила овладеть всем этим механизмом, да и для разнообразия не так плохо переходить от книги к кочерге и колодцу.

К колодцу ходить приятно. Он на самом краю поселка (и мы-то почти на самом краю). А степь хороша – даже тогда, когда она челкарская. А вдали по дороге уходят один за другим верблюды… Вечером мы иногда садимся на завалинку, слушаем лай собак и стук колес идущего поезда[699].

Татьяна Мягкова

Работы в Челкаре не было. ОГПУ выдавало ссыльным по 30 (позже 15) рублей в месяц, но Михаил, недавно назначенный наркомом финансов Украины, присылал деньги и посылки. В свободное от хозяйства время Татьяна писала письма – в основном Воронскому, мужу и матери (Феоктиста Яковлевна переехала в Харьков к Михаилу с Радой). Ее преследовала «навязчивая идея» – страх, что Рада, которой исполнилось пять лет, забудет мать. Она посылала ей рассказы (сначала сказки, позже смешные истории из жизни), книжки с картинками и блузки, которые сама шила, а однажды сделала большое «панно-аппликацию» и попросила Раду повесить его над кроватью. Она надеялась, что Рада приедет погостить, но Михаил не соглашался, возможно потому, что в Челкаре «не только климат, но и квартирные условия чересчур трудны, плохо и с врачебной помощью». Она обещала не агитировать дочь: «относительно «догматизма» я, во-первых, уверена, что ни в малейшей мере не внушу его Радуньке, а во-вторых, это даже сейчас не может быть внушено (во всяком случае, по моим понятиям о воспитании сейчас не нужно из этой области ничего ребенку давать намеренно, а пример моего предполагаемого «догматизма» будет ей еще совсем непонятен)»[700].

Другой ее навязчивой идеей был пятилетний план. Татьяна просила прислать ей «Советскую торговлю» и «Вопросы торговли», подписалась на «Народное хозяйство Казахстана», «одолела» двухтомный труд Госплана Казахстана по «районированию», начала учить казахский язык и историю («за большие возможности и большую ширь» Казахстана), беспокоилась об урожае на Украине и все время просила книгу о пятилетке. «Очень мне нужна пятилетка, очень, – писала она 20 мая 1929 года. – Из вещей нужно только пятилетку и сандалии № 37». В конце июня пошли дожди. «Роднуль, я так рада дождю. Кроме обычных соображений о пользе советской стране. Я просто по нему очень соскучилась»[701].

Скучала она и по Михаилу. «Пять дней подряд идут дожди, то мелкие осенние, то крупный, перемежающийся с удушливой парней. Одна ночь была прекрасна – кругом полыхали зарницы и удушающе горько пахла полынь. Я, конечно, должна была идти за водой (мне это почему-то всегда приходится делать ночью), и очень мне хотелось пройти в степь, но… с тобою…» Она писала о своей любви к нему, спрашивала, скучает ли он по ее поцелуям, и предлагала помощь в работе. Она писала о счастье «опустить письмо в почтовый вагон скорого поезда, идущего на Москву», и о «горе», которое постигло челкарских ссыльных спустя два месяца: «Скорый, куда мы всегда опускаем письма, ходит теперь в 2 часа ночи». Она просила писем, открыток и фотографий. «Мой любимый, мой родной Михайлик. Крепко-крепко обнимаю. Где ты сейчас? Так хотелось бы свернуться калачиком у тебя на диване, а за дверью чтобы чернота и запах акации. А тут полынь – горькая трава»[702].

Татьяна Мягкова (стоит) в Казахстане

Татьяна Мягкова с мужем Михаилом Полозом