Дом правительства

Сквозь разорванные призрачные, словно марля, кучевые облака, выглядывали яркие золотистые стрелы лучей, заливавшие все вокруг. Сверху город казался каким-то сказочным снежным селением, с белеющими крышами, сверкавшими на солнце. Чертовски крепкий мороз вызывал глубокие испарения от домов, и в воздухе струились светившиеся, словно фосфоресцирующие, слои пара и тумана, которые оригинально размывали и скрывали далекие дома и края горизонта… Вдали синели контуры церквей, Петропавловского шпиля и даже, что меня обрадовало, был виден темный купол Казанского собора. Сразу из под балкончика выходили позолоченные листы купола Исаакия, круто спускавшиеся вниз, и, глядя на них, я почему-то испытывал небольшое головокружение[1847].

Они методически осматривали «сокровища архитектуры», следуя определенным маршрутам и делая эскизы. Лева объяснил Рае, что его научные интересы свелись к «геологии, в лице минералогии и палеонтологии, и биологии, в лице зоологии». В Зоологическом музее они «созерцали гигантский скелет кита, занимавший место в два этажа, созерцали рыб, млекопитающихся, птиц и даже дьявольски роскошных бабочек, расположенных в верхнем этаже». Лева спрашивал себя, не спит ли он. Пятого января они гуляли вдоль Мойки. «Я шел у самого барьера, смотрел на ледяную поверхность реки и напевал про себя финал первого действия «Аиды». Радостная мысль, что я в Ленинграде, все еще трепетала во мне! До сих пор я не мог еще успокоиться, и я еле-еле верил в то, что это не химера и не иллюзия». На следующее утро его первыми словами были: «Боже, неужели мы в Ленинграде?» Ответ, если Бог его услышал, мог быть: «Не вполне». В их план не входили ни «Аврора», ни Смольный, ни музей Кирова, который Лева поклялся посетить в пятую годовщину убийства. Дети золотого века, воспитанные среди Памиров, они решительно не интересовались революционным Петроградом и переходили из Санкт-Петербурга в Ленинград считанное число раз – когда увидели Гитлера рядом с Молотовым в кинохронике («палач улыбался и старался быть вежливым»); когда Лева сказал Жене, что, будь они в Германии, их повесили бы за то, что они, «во-первых, славяне и, во-вторых, евреи»; когда они спросили у «бородача, яростно трущего метлой тротуар», есть ли в храме Спаса на Крови музей, и «были совершенно ошеломлены, узнав, что там расположен какой-то склад»; и – окончательно и бесповоротно – когда пришло время возвращаться в Москву[1848].

В последний раз я оглядел эту всегда казавшуюся мне замечательной комнату, стараясь запечатлеть ее надолго (ведь кто знает, когда я здесь буду в следующий раз?), и покинул свое ленинградское пристанище. Даже с лестницей мне было жалко расставаться!

Обходя площадь, я пристально созерцал фиолетовый от мороза мощный облик собора, и когда он исчез за углом гостиницы, я подумал вслух:

– Вот и все!!!

Я прошел по набережной Мойки мимо детского сада, где была уже далекая для меня Трубадур, и вступил на Невский проспект. Для веселья я затянул марш из «Аиды», и под его аккомпанемент я прошел по проспекту до Фонтанки, попрощавшись с Казанским собором, памятником Екатерины и прочими его сокровищами[1849].

Женя ждал его на вокзале. В поезде они «почтили память Ленинграда в лице съестных припасов», которыми снабдили их ленинградские родственники, посочувствовали друг другу, легли на полки и сразу заснули.