Дом правительства

Неделю спустя, 12 июня, Лева и Женя доехали на электричке до Переделкина, прошли «весело искрившуюся под ярким солнцем зеленеющую рощу и небольшой лесок» и расположились «на некрутом склоне, сплошь покрытом плотным ковром травы». С одной стороны «неслышно протекала почти заглохшая от речной травы узенькая речонка с обрывистыми берегами, густо поросшими мощным богатством осоки и молоденьких осин, похожих на кривые серые канаты, вьющиеся кверху». С другой «весело журчал прозрачный ручеек», бежавший «по ржавому красному дну, покрытому темными прошлогодними листьями, набухшими обломками сучьев и прочими отщепенцами живой природы». В этом «райском месте» они провели весь день, «то возясь у реки, то рисуя пейзаж с деревянным мостком через упомянутую речку, то смалевывая сквозь заросли прибрежных осин видневшийся небольшой железнодорожный мост, имевший чрезвычайно оригинальный вид через густую паутину молодых осиновых стволов»[1852].

Девять дней спустя, 21 июня, Лева записал: «Я чувствую тревожное биение сердца, когда подумаю, что вот-вот придет весть о вспышке новой гитлеровской авантюры. Откровенно говоря, теперь в последние дни, просыпаясь по утрам, я спрашиваю себя: «а может быть, в этот момент уже на границах грянули первые залпы?» На следующий день он «по обыкновению» встал рано и перечитывал свой дневник, когда зазвонил телефон. Началась война с Германией. «Я был поражен совпадением моих мыслей с действительностью. Я бы хотел, чтобы лучше б я оказался не прав!»[1853]

* * *

Три раза жизнь жителей Дома правительства прерывалась телефонным звонком или стуком в дверь: вечером 1 декабря 1934 года, когда пришла весть о наступлении Судного дня, в одну из ночей 1937 или 1938 года, когда в квартиры входили ангелы смерти, и утром 22 июня 1941 года, когда началась война.

Большевики готовились к великой войне со дня победы революции. Первые залпы прогремели во время Гражданской войны, но главные сражения еще предстояли. Война была причиной и следствием отказа партии примириться с действительностью и стать церковью. Война сделала индустриализацию, коллективизацию и культурную революцию необходимыми и неизбежными. Война превратила убийство ничем не замечательного чиновника в прелюдию «генеральной чистки», поглотившей Дом правительства. Война стала исполнением пророчества гораздо старше и больше Левиного. Она оправдала все уже принесенные жертвы, вольные и невольные, и дала детям революционеров шанс доказать, через одну последнюю жертву, что их отцы чисты, родина свята, а жизнь, даже в смерти, прекрасна.

Нина Костерина тоже не вела дневник весной 1941 года. 6 января, когда Лева слушал Чайковского в Ленинграде, она слушала Бетховена в Москве. («Эгмонт» меня подхватил – не знаю, как это описать, – мне захотелось встать, идти куда-то, я почти физически ощущала полет – в груди тревожно билось сердце, дышать было трудно. Я в восторге долго аплодировала и не отрывала благодарных мокрых глаз от Натана Рахлина».) За этим последовали четыре кратких записи: 8 февраля о «Пер Гюнте» Ибсена («я просто в упоении»), 20 февраля о «Ярмарке тщеславия» Теккерея («увы, и в нашем обществе… сытый, благовоспитанный мещанин ползет из щелей»), 24 февраля о «Материализме и эмпириокритицизме» с посвящением комсорга Нины Андреевны и 2 марта о широко открытых дверях «огромного и чудесного храма науки и искусства» («каждый шаг вперед многое дает, но в то же время раскрывает такие горизонты, от которых дух захватывает…»). Следующая запись была сделана через три с половиной месяца, 20 июня 1941 года. Нине недавно исполнилось 20 лет, и она работала «в тамбовских лесах» в геологической экспедиции.