Дом правительства

Майя Петерсон не видела мать семь лет. «Помнила я маму полной, нарядной, всегда улыбающейся. Теперь передо мной была маленькая, очень худенькая, морщинистая женщина с длинными темными косами». Прожив два года в детдоме, Майя переехала к старшему брату Игорю. В июле 1941-го Игорь вступил в ополчение («он очень хотел смыть с себя это позорное пятно – сына врага народа»), стал кандидатом в члены партии и погиб 16 декабря 1941 года, через три дня после Нины Костериной. Майя дошла с колонной беженцев до Коврова, провела голодный год на Урале, вернулась в Москву весной 1943-го, окончила школу с золотой медалью («школьные занятия и друзья – это была вся моя жизнь, никогда я так не смеялась, как в эти годы»), поступила на классическое отделение МГУ и начала писать стихи. У нее было две сестры[1876].

Когда мама была арестована и на время исчезла из нашей жизни, Ире было 17 лет, мне 11, Марине 2 года. Мы росли, взрослели, формировались дальше без нее. Когда мы снова встретились через 7 лет, у всех за плечами был свой жизненный суровый опыт и привычка к самостоятельности. Взаимопонимания достигнуть порой не удавалось… До конца приспособиться друг к другу мы так и не смогли.

С мамой постоянно ссорилась Ира, с которой она жила до второго ареста. Возникали тяжелые ссоры и у нас с мамой, когда мы жили в ссылке. Недружно жили они и с Мариной последние годы… Мама очень страдала от этого, чувствовала себя одинокой и обиженной[1877].

Рахиль Каплан (Гайстер) Предоставлено Инной Гайстер

В 1944 году Светлана Осинская поехала на свидание с матерью, Екатериной Михайловной Смирновой, в соликамский лагерь к северу от Березников. Она остановилась у подруги матери Эсфири, которая недавно освободилась.

Когда мама пришла в первый раз, мы обнялись и стояли молча с минуту. Эсфирь плакала. Но уже в эту минуту я ощущала в себе, а может быть, и в маме? – фальшь! Мы не виделись семь лет. Я так была далека от нее, все мои интересы в Москве, где я учусь в институте, там дружба, казавшаяся необыкновенной, там отчаянная, безнадежная, но яркая влюбленность, там увлекательная работа в семинаре по античной истории, мой доклад о тирании Писистрата – я об этом докладе говорю маме и Эсфири и вижу, что они просто недоумевают, а мама осторожно спрашивает: «А это интересно кому-нибудь, кроме тебя?» Я чувствую, что все это, поглощающее меня целиком, им не интересно, восторги мои непонятны и не могут быть понятны, ведь они связаны с делами и чувствами, о которых я не хочу, сразу поняла, что не хочу говорить, раз им все равно! У меня свой молодой, далекий, свободный, эгоистичный мир, совсем не счастливый, но все-таки полный. Наверное, им, лагерницам, все это представлялось просто безумием – то, чем я живу, чем восхищаюсь. Тирания Писистрата…[1878]