Дом с мезонином в наследство

— Да нет, Поль, ты не жалкая. Ты такая, какая есть. Не примеряй на себя платье чужой гордыни, не для тебя оно сшито. Раз для тебя важно провести свою жизнь рядом с любимым, значит, так тебе и полагается, не смотря ни на что. Каждый же от себя свою жизнь пляшет…

— А ты? Ты–то ведь не стала за своего мужа бороться? Ведь ты все еще его любишь, да, Тин? – тихо спросила Полинка, осторожно заглянув в зеленые и грустные Тинины глаза.

— Да. Люблю. И бороться не стала. Тут другое, Полин…Не смогла бы я за него бороться…

— Почему? Гордыни много? Или из–за Мисюськи? Она ведь к нему уехала, да? Все Белоречье только об этом и толкует, Тин. Все возмущаются, и тебя очень жалеют. Вот же зараза какая девка, правда? Носились–носились с ней, а она… Взяла и подвинула сестру! Мне так жалко тебя, Тиночка… Хотя ты сильная, тебе все нипочем. Это мне страшно в разведенках остаться, ужас как страшно! Как подумаю, так в глазах прямо темнеет. А тебе ведь не страшно, Тиночка? Хотя тоже страшно, наверное. Это после такого позору, когда родная сестра в разлучницах оказалась…

— Поль, прекрати! Хватит! Давай мы это с тобой обсуждать никогда не будем. Не спрашивай меня об этом больше никогда, ладно?

— Хорошо–хорошо, Тиночка! Не буду –не буду… Так значит, слово насчет Лени ты мне дала? Не уведешь его от меня? А то ведь тебе только пальцем поманить и осталось!

— Нет, Полечка, не уведу. Живи себе спокойно…

 Однако слова своего, так уж получилось, Тина не сдержала. Затосковала страшно после того, как Алеша увез–таки от нее Митеньку в новую свою семью. Так затосковала, что хоть в петлю лезь. Отвернулась от нее тогда совсем жизнь, никакой такой музыки изнутри больше не слышалось. Сплошная глухомань да темень внутри поселилась. Если б не Леня, точно б не выжила она тогда, свернуло–скрутило бы ее в трубочку черное тоскливое одиночество…

 Нет, одиночества как такового Тина совсем не боялась. Было оно не страшным, а иногда даже и необходимым состоянием, было «временем чистки–уборки души», как часто говаривал Антон. Они с ним вообще с полуслова–полувзгляда понимали друг друга и часто давали один другому время на это самое одиночество. Боже, какая жизнь у нее была там, в доме с мезонином - с огромной библиотекой, с душевным комфортом, с любовью, с тихой музыкой счастья внутри… Нет, не боялась Тина одиночества. Боялась она обиды, которая могла войти в нее полностью всей черной своей сутью, забрать ее себе на долгие годы, стать полноправной ее хозяйкой. Может, из–за страха оказаться с обидой этой один на один да не победить ее она и не отправила Леню в один из вечеров домой, как обычно, нарушив данное Полинке слово. А потом и на другой вечер он у нее задержался до ночи, и на третий…Полинка, правда, больше к ней не приходила. Терпела, наверное. Что и говорить - домой–то Тина «спасителя» своего честно отправляла, хоть и под утро иногда…

 В общем, действительно спас он ее тогда, отогрел своей любовью, вытащил из черной внутренней глухомани, силы для жизни дал. И не только силы. Еще кое–чего произошло с Тиной за время этого «спасения». То самое и произошло, которое по всем ранее принятым от жизни приговорам–обстоятельствам вовсе не должно было с нею произойти. Но произошло же! Взяла и плюхнулась в обморок посреди урока в Белореченской родной школе, куда устроилась на работу учителем русского языка и литературы, перепугав бедных восьмиклассников вусмерть. А потом, в больнице уже, вылупила глаза от удивления на старую врачиху, которая сообщила ей менторски–равнодушным голосом:

— Да вы, милая моя, беременны… А что такое? Почему вы на меня с таким ужасом смотрите?

— Нет, я не с ужасом…Просто этого не может быть, знаете ли… — пролепетала совсем уж невразумительно Тина, торопливо натягивая на себя одежду.

— То есть как это – не может быть? Почему? Вы не хотите ребенка, что ли?

– Я?! Что вы! Я–то хочу, конечно! Но понимаете, мне ведь врачи сказали, что у меня никогда не будет детей… Что у меня матка неразвитая, как у десятилетней девочки…

— Да глупости вам сказали, милая! - рассердилась вдруг на ее лепет врачиха. – Матка как матка, и срок у вас где–то пять–шесть недель уже…

— Да? Правда? Нет, этого быть не может… Ой, чего это я… Спасибо! Спасибо вам, конечно! Если б вы только знали, какое вам спасибо… – попятилась Тина к двери, со священным ужасом продолжая пучить на удивленную докторшу глаза, одновременно ей улыбаясь и часто–часто кланяясь, как заведенная ключиком кукла.

— Хм… Да мне–то за что? Странная вы какая… — пожала плечами врач, подумав про себя, что такую вот действительно странную женскую реакцию видит, пожалуй, впервые. Чтоб растерянность от услышанного так эмоционально переплеталась с радостью - это очень редко встречается. Обычно бывает или грустная растерянность, или просто радость…

 А вечером Тина огорошила своей новостью и Леню. И все трясла его, расплывшегося в счастливой улыбке, за плечо, все требовала с него каких–то объяснений случившемуся: