Дом с золотой дверью

Боли приходят к Амаре в самое глухое время ночи. Они вырывают ее из сна: когти, которые вцепляются в нее, а затем отпускают. Амара вглядывается во тьму. Ничего. Затем боль набрасывается снова — и Амара широко распахивает глаза. Не агония, но предупреждение, отдаленное ворчание грома, предшествующее буре.

Филос спит. Его медленное, размеренное дыхание подобно ласке. Амара пока не будит его, только прижимается к нему чуть плотнее, чтобы ощутить его тепло, черпая в нем успокоение. Она солгала Филосу в тот раз, когда сказала ему, будто этот ребенок был нужен ей самой тоже. У Амары не было ни малейшего желания становиться матерью, когда она забеременела, ни малейшего желания чувствовать все эти изменения своего тела, рисковать жизнью, терпеть трудности, которые неизбежны с беспомощным ребенком на руках. Однако за последние месяцы что-то поменялось. Любовь, которую она испытывает к Филосу, — неизменная ноющая боль в сердце — перенеслась на зародившуюся в ней жизнь.

Боль накатывает снова — и Амара охает. Филос дергается. Он бормочет ее имя, еще не очнувшись ото сна.

— Думаю, начинается, — шепчет она.

В одно мгновение Филос стряхивает с себя сон и садится на кровати.

— Ты в порядке? Послать за повитухой?

— Нет. — Она берет его за руку, чтобы успокоить. — Можно подождать до утра. Это продлится еще долго, а схватки не скоро наступят.

Филос больше не дышит ровно, и даже в темноте Амара видит страх в его глазах.

— Я не боюсь, — говорит она. Это почти правда. Она с таким ужасом ждала этого момента, а теперь, когда он наступил, ей вдруг стало легче.

Ночь проходит, и лишь они вдвоем стоят на этом призрачном пороге между ее новой жизнью и старой. В перерывах между схватками Амара может говорить и двигаться так, словно ничего не происходит, но боль внутри постепенно нарастает, а интервалы становятся меньше. Она начинает волноваться и ходит по комнате, чтобы немного успокоиться, или сидит на кровати и тяжело дышит. Ребенок внутри нее шевелится, и, когда Амара сидит, Филос кладет руку ей на живот, словно это поможет обоим.

Приближается рассвет; они оба молчат, зная, что, после того как Филос уйдет за повитухой, они не увидятся до тех пор, пока все не кончится. В серых сумерках он одевается, снаружи доносится птичий гомон и дребезжание повозок. Филос больше не выглядит напуганным: его лицо неестественно спокойно, когда он наклоняется, чтобы поцеловать Амару на прощание.

— Все будет хорошо, — говорит он. — Сейчас я пошлю к тебе Британнику, а сам пойду за повитухой. А потом я все время буду внизу. Так наказал Руфус.

Амара кивает, она также не позволяет никаким эмоциям прорываться наружу. Ничто не должно напоминать о том, что они могут больше не увидеться.

Боль накатывает на нее одновременно с тихим щелчком задвижки, когда он уходит, и Амара подавляет стон. Ее кожа влажная от пота. Она загоняет страх поглубже внутрь, закрывает глаза и глубоко дышит по мере того, как приступ снова отступает. В перерыве между схватками она слышит, как Британника и Филос о чем-то переговариваются внизу, а потом на лестнице раздаются тяжелые шаги британки.

— Что нужно? — выдыхает Британника, она вся сияет от предвкушения. Так она могла бы выглядеть накануне битвы. Амаре это мгновенно придает сил.

— Немного хлеба, горячий чай с мятой и медом. Мне нужно поесть, пока я еще могу, чтобы выдержать это.

Британника кивает и удаляется. Амара подходит к окну, раскрывает створки и выдыхает сквозь зубы от нового приступа боли. Она вцепляется в подоконник и ждет, когда схватка пройдет. Утреннее солнце заливает все нежно-розовым светом, отчего крыши кажутся насыщенно-оранжевыми, а гора вдалеке — светло-синей.

Амара вновь принимается ходить по крошечной комнате, пока не возвращается Британника. Та пристально смотрит за Амарой, пока она ест и пьет.

— Хочешь, я буду с тобой? Во время родов?

— Да, пожалуйста, останься.

Амара верит, что повитуха Валентина знает свое дело — Друзилла крайне хорошо отзывалась о ней, — но ей все равно не хочется оставаться одной с незнакомыми людьми. Услышав стук снизу, она вздрагивает.

— Это она, — шепчет Амара Британнике. — Она здесь.

* * *

Гром, разбудивший ее среди ночи, ничто по сравнению с бурей, которая обрушивается на Амару, когда она неумолимо погружается в родильную агонию. Иногда ей хочется выцарапаться из собственного тела, и она впивается ногтями себе в бедра, скорчившись на огромном деревянном родильном кресле Валентины. Две безымянных помощницы повитухи стараются успокоить ее, гладят по спине и шепчут банальности про то, как она родит своему патрону здорового сына. Амаре противны их прикосновения, ощущение ткани на своей коже, и она все время отталкивает одеяло, которым Валентина покрыла ей колени, чтобы уважить ее стыдливость.

— Я шлюха! — рычит Амара, когда Валентина опять пытается прикрыть ее. — Плевала я на это!

Повитуха, без сомнения, привычная к любому поведению в стенах родильной комнаты, не настаивает и кивает помощнице, чтобы та подняла одеяло с пола.