Дом скитальцев

– Борис Иванович, со второго этажа. Поговорим у тебя…

И все, и стоп. Теперь приходилось ждать – раз Яков отрезал.

Мы дружим втроем: Яков, Андрей и я. Что наш друг Яков необыкновенный человек, мы с Андреем поняли давно. Еще во втором классе. Был случай – Яков читал на уроке. Учитель увидел и отобрал книгу – толщиной со все наши учебники, взятые вместе. Название не помню, слишком уж ученое… Кирилл Николаевич поставил Якова у доски, книжищу отнес на свой стол, заглянул в нее. И зачитался, понимаете? Читал минут семь, а на уроке это целая вечность. Потом книгу не отобрал, а вернул Яшке – тот уже успел нарисовать на доске корабль и еще написать сверху: «Галеон, XIV век». Вернули ему книгу! Мы, по детской беспечности, не придали этому событию значения. То есть сначала не придали. Но после убедились, что Кир-Ник смотрит на Яшкино читательство «вот так» – сквозь пальцы. А сам Яков «развернулся во всей красе и стал себя вести, как в избе-читальне». Это все выражения Кир-Ника, который всегда изъяснялся мудрено. Но когда мы были в третьем классе, он не выдержал и отобрал у Яшки «Происхождение видов» Дарвина. Даже вызвал родителей.

Хороший человек, а поступил плохо. Впрочем, откуда ему было знать, что у Якова такие родители? Яшка молчал, к себе домой никого не пускал, даже нас. Буркнет: «Да ну их…» – и спрячется за книжкой. Он говорил мало, зато читал при всех удобных и неудобных случаях. И в тот день, когда он шел по заснеженному, солнечному переулку в гости к Андрею, к другу, было видно, что идти ему никуда неохота. Сидел бы и читал…

Необыкновенные люди – все чудаки. Это уж точно.

Войдя к Андрею в комнату, Яков сказал:

– А хорошо у тебя. – И огляделся, будто попал сюда не в тысячный раз, а в первый. Залез с ногами в большое кресло и стал совсем маленьким, совсем тощим – шмыгал носом. Правую руку он почему-то держал за отворотом пиджака. «Как простуженный Наполеон при Ватерлоо», – рассказывал Андрей. Потом рассказывал мне, а Якову он ответил:

– Да чего… Ничего хорошего не вижу…

– Тихо и чисто… Все равно не поймешь… Блестит все.

Андрей эту блеск-показуху ненавидел, из-за чего вел бои с матерью. Нескончаемые, как у Наполеона. А она сочинила издевательскую песню о сыне: «Тупицам-взрослым не дано постигнуть нас, безмерно сложных, – как ценно от бутылки дно, когда его в карман положишь». Всем, кроме сына, песня очень нравилась. И нам с Яковом.

– Где уж нам понять! – сказал Андрей. – Послушай, почему этот, со второго этажа, назвал тебя вором? И ты – стерпел?

– А я и есть вор. – Яков выдернул руку из-за пазухи и брякнул на стол металлическую авторучку. И уставился на нее, как цыпленок на удава.

– Ха! – выдохнул потрясенный Андрей. – Шариковая? Да зачем? Да я бы тебе… – Он потянулся к столу, договаривая: – Подарил.

Яков мгновенно спрятал ручку. Отрубил:

– Такого не подаришь.

И рассказал странную историю – о дружбе, о любви к чтению и о соседе со второго этажа, ретушере по профессии.

Борис Иванович появился в Яшкином доме недавно – осенью. Он поменялся квартирами со вдовой профессора Зайцева. Яков дружил с профессором, – по-моему, это неудивительно. Профессор давал Якову те книги, которые наш друг читал в классе и прочих местах. Потом Зайцев умер. В конце лета. И его жена сказала, что часть своей библиотеки профессор завещал отдать Якову. Но куда поставишь такую уйму книг? Там было штук четыреста, и все толстые. С родителями и заговаривать не стоило, куда уж… Подумав, Яков решил устроить библиотеку на черной лестнице, на просторной площадке третьего этажа. Набрал ящиков из-под апельсинов, отгородил закуток – прямо под лампой. Получилась библиотека-читальня. Никто не мешает, потому что дом старый, малолюдный, а ход на улицу давно заколочен. Намертво.

Мать кричала: «Не болтайся под ногами, лезь в свой занорыш!»

Яков и отсиживался в «библиотеке». Из дома тоже принес книги.

А новый жилец тем временем отсиживался у себя, в бывшей зайцевской квартире. Очень тихий, работящий оказался человек. В доме он один не знал о Яшкиной библиотеке. Целыми днями сосед, согнувшись, с лупой в глазу, корпел над ящиком со стеклянной, подсвеченной снизу крышкой. Тонкими кисточками подкрашивал негативы фотографий. Макал кисточки в разведенную тушь. Иногда – в белила. Сотни чужих лиц, серых на белом фоне, серых на черном фоне, с белыми волосами и губами, теснились на громадном столе. Там раньше стоял письменный стол Зайцева – в угловой комнате, меж двух окон… Яков один раз был у ретушера – послали за солью. Смотрел, как он работает. На стене, где прежде висел портрет профессора, осталось серое пятно. Серое, как лицо на негативе. Больше Яков туда не ходил. Но однажды, сидя в «занорыше», услышал шаги и голоса на площадке второго этажа.