Дом толерантности

Сохранился в селе Неверково оригинальный по архитектуре храм во имя сошествия Святого духа. Крестьяне-старожилы помнят, что он был построен в 1802 году на средства помещика Петра Ивановича Зорина. Через 90 лет часть летнего храма была расписана на деньги священника Алексея Троицкого и самих крестьян.

Место для строительства храма выбирали также сами местные жители. Первоначально собирались строить там, где стояла деревянная церковь, сожженная врагами. Старики говорили, что на том месте им слышался из-под земли знакомый звон колоколов. Чтобы освятить землю, мастера закопали на выбранном месте икону. Через день пришли закладывать фундамент, а икона пропала. Стали искать ее… И нашли. Но в другом месте. На нем и была построена новая церковь. А село после этого стали называть Неверковом, то есть потому, что люди не поверили в чудодейственное перемещение иконы.

Рядом с дорогой, ведущей к селу Неверково, заметно брошенное село Никола-Пенье. В нем уже нет жилых домов. Доживают свой век лишь развалюхи. Но крепко стоит еще храм. В архивных документах значится, что он построен на деньги крестьянина Алексея Адрианова Писцова.

В селе Зубарево живут две семьи – Лавровы и Борисовы. Еще недавно здесь крестьяне трудились на фермах, в полях колосилась пшеница, в начальных школах училась детвора. А еще раньше в селе жили помещик Потопчин и зажиточный крестьянин-кулак Добрин. Они оставили землякам красивую липовую аллею, огромный барский пруд, несколько мельниц, добротные крепкие дома. На средства штабс-ротмистра Потопчина и купца Добрина была построена роскошная церковь во имя святителя Николая.

Мой интерес к прошлому некогда богатого и многолюдного села не удивил пожилую крестьянку Екатерину Алексеевну Борисову. Ей самой по ночам снятся и урожайные поля, и походы гурьбой девчат и парней на вечёрки в соседние деревни.

– Помещики и кулаки оставили после себя храмы, пруды, липовые аллеи, а что оставили колхозники? – спросил я Борисову.

– Ничего, – без раздумий ответила она. – Кругом все зарастает бурьяном. В прошлую весну сгорела часть липовой аллеи, четыре дома… Но самый страшный урон, который понесла русская деревня от коллективизация, – это потеря связи крестьян с землей и природой, с корнями предков и русскими традициями. Сегодня ничто не держит человека на земле. Все бегут, загня голову, из деревни. А если кто и остался, то он не умеет ни холсты ткать, ни рожь жать, ни траву косить, ни к людям с добрым сердцем идти.

Мне нечем было возразить старой крестьянке.

Земной поклон

У моего отца была странная любовь к тому заболоченному и речному уголку природы, который назывался Алмазихой. Вокруг деревни столько сенокосных угодий, что мужики переходили с луга на луг, а отец устремлялся на одно и то же далекое место, будто оно была заколдованным. Я вместе с братом вынужден был выезжать на эту Алмазиху – косить сено, сгребать его в валки, таскать на жердях с одного острова на другой, а затем грузить в машину. Лишь зимой, зайдя во двор к корове с овцами и видя, как они вкусно едят сено из Алмазихи и откидывают в сторону траву, накошенную за деревней, я понимал и разделял любовь отца к Алмазихе. Там росла самая сочная и сладкая трава. А еще там протекала речка с водой прохладной и чистой, сквозь которую я видел осторожных головлей, охотящихся за стрекозами, и вечно резвящихся уклеек. Я нырял до одурения в изумрудного цвета воду, смывая пот и успокаивая мозоли на руках, и долго-долго плавал среди желтых кувшинок. Отец редко купался, чаще присаживался на берег, завтракал из бумажки и с важностью говорил: «Один день на Алмазихе – год кормит!».

Спустя двадцать с лишним лет я вдруг снова услышал приглашение побывать на Алмазихе. На сей раз оно прозвучало от моего друга, земляка, редактора областной газеты «Золотое кольцо» Алексея Михайловича Невиницына.

– Тянет меня почему-то в деревню Вахрево, на Алмазиху, – говорил он ностальгически. – Еще и дядюшка просится: свози, мол, и свози меня на малую родину… Может, съездим туда в выходной, все дела бросим и попутешествуем. Вахрево ведь родина моей матери Елизаветы Крячковой.

– Почему бы и нет? – одобрил предложение я, понимая, что одному трудно выбраться в те места, где прошло озорное детство, и где отец преподавал мне уроки сенокоса. – Только, чур, маршрут составляю я.

– Идет. Куда скажешь, туда и побредем.

– Маршрут примерно такой: Акуловское городище, Кузнечиха с березовыми рощами и белыми грибами, Вахрево, где лишь один фермер живет, затем Алмазиха, там купаемся, рыбачим, готовим уху… А возвращаемся через деревню Реброво, где я учился в первом классе, выходим в Павлово село… Там на кладбище ты помянешь своих предков, а я своих.

– Дядюшка как раз хотел тоже заехать в Павлово село на кладбище, там покоится прах его отца. С такой программой мы согласны.

Перед поездкой я решил скорректировать, вернее, дополнить маршрут, заехать в те маленькие деревни, где в молодые годы брал интервью у последних жителей. Как правило, это были одинокие старушки. И мне почему-то захотелось навестить их.