Дом толерантности

– Да много у вас тут живет плохого народишку, – глубокомысленно заявил майор. – Есть кому подлость совершить и кроме Мамедова.

– Это вы бросьте, – прикрикнул хозяин квартиры. – Народ у нас добропорядочный.

– А еще живут бездельники, алкаши всякие… Да и хапуг, жадных до денег много. Заплатить долги за квартплату и то не хотят.

– Вот вы о чем! О долгах ТСЖ… Но мы не обязаны десятикратную плату вносить таким мошенникам, как Анзор. У них нет ни совести, ни чести, в глазах – одни деньги.

– Правильно. Нынче все деньги зарабатывают. Деньги у нас никто не отменял. Деньги у нас все определяют. Я вам уже говорил о этом…

– Вы говорили, что деньги выше закона…

– Нет уж, это не мои слова.

– Да вас, видимо, деньги тоже одурманили, тянут вниз…

– Деньги не гиря, тянущая вниз, деньги – воздушный шар, который тянет кверху.

– Страшный ты человек, майор, и совсем не нашенский… Такой же чужой, как твой любимец Анзор. Но когда-нибудь ты, майор, сорвешься с этого шара и разобьешь свою голову…

– Зря такими словами разбрасываетесь, Николай Степанович. Пострадать можете…

Нелицеприятная перепалка заметно перешла на повышенные тона и угрозы. Майор часто моргал глазами и пытался унизить хозяина квартиры, насладиться сознанием своего превосходства. У Николая Степановича появилось откровенное чувство брезгливости к оппоненту, с каждой секундой он чувствовал прилив бессильной ярости, но давать волю эмоциям сейчас он не имел права…

Майор попытался задать вопросы о том, куда и к кому могла вечером уйти Лиза. Но в этот момент Ольге Владимировне стало совсем плохо. Она схватилась руками за грудь и мучительно застонала, закрыла глаза, и тело ее съежилось в неестественной позе.

– Врача, Коля, вызови скорей врача, – попросила она торопливо и смущенно.

«Скорая» приехала без задержки. Но пока она мчалась к больной, та уже теряла последние силы. Губы ее бормотали что-то невнятное и вдруг перестали шевелиться, застыли, лицо стало серым, бескровным.

Николай Степанович, глядя на то, как врачи суетливо набросились на тело жены и начали массировано стимулировать работу ее сердца, неожиданно почувствовал, какой болью пронизано сейчас сердце любимой женщины. Его охватывал необъяснимый растущий ужас… «Олечка, любимая, дорогая, только держись!» – молитвенно говорил он сам с собой, высматривая лицо неподвижно лежащей на диване жены. Он метался вокруг врачей, громко стукая ботинками по паркету, но они не замечали его. В потухших глазах не было ничего, кроме необъяснимой тревоги.

В молчаливых комнатах резко запахло лекарствами. Майор Акбердин переминался с ноги на ногу возле стенки, щурился, глядя по сторонам, и соображал, как ему поступить в столь неординарной обстановке. Наконец он, подрагивая мясистыми щеками, решился покинуть квартиру. Его уход никто не заметил.

Горе охватило семью Мазаевых. Все выжидающе смотрели на врачей. Каждый намеревался помочь, кто-то судорожно ходил взад-вперед по комнате, у кого-то ломко хрустели пальцы рук, нервно зажатых в кулак… Лишь один Максим смиренно один-одинешенек сидел в уголку, будто голодный, обиженный и никому не нужный волчонок, и испуганно молчал.

Врачам удалось запустить сердце… И тотчас молодой врач с печально-торжествующим видом громко, решительно скомандовал:

– Срочно в больницу… Оглохли что ли? В больницу!.. Едем!

Двери всех комнат распахнулись перед врачами настежь. Никто не мешал больничным носилкам. Ольга Владимировна лежала неподвижно, в многочисленных шнурах, трубках, закрытая легкой простыней.

Николай Степанович со страхом взглянул на затылок молодого врача.

– Я поеду с вами, – сказал он вдогонку.

– Вам можно.

Едва больничные носилки поравнялись с дверью на лестничную площадку, в комнате взревел голос всполошившегося, напуганного Максима. Подняв возбужденное лицо и увидев, как его едва живую мать увозят в больницу, он почувствовал, что в его жизни наступает что-то трагическое.

– Мамочка, моя мамочка, – запричитал Максим, повиснув на носилках. – Хочешь, я брошу компьютер….

Врач осторожно и быстро отпихнул мальчугана в сторону. И Максим кричал уже вдогонку:

– Брошу компьютер… Я его раздолбаю, только очнись, мамочка, любимая, очнись…. Не умирай.

Первый раз в жизни он рыдал так, будто был охвачен лихорадкой.

Рядом с Максимом сидел Алексей Константинович. Других он к себе не подпускал. Грубо отпихнул руку сестры Гали, пытающуюся погладить его по голове. Огрызнулся, забил руками по коленям, когда ее муж Виктор присел перед ним на корточки. Только старому другу отца он разрешил утешить себя.

Так в углу просторной комнаты, за диваном, он просидел до позднего вечера, ерзал, устраиваясь поудобнее, и наконец заснул.

Алексей Константинович пробыл в семье друга недолго. Смекнув, что детям хочется побыть одним, что после случившейся беды никому не хотелось говорить, он уехал домой.