Дом у кладбища

– Но говорю вам, сэр, эта жестокая бессмысленная разлука навеки меня погубит! – воскликнул Деврё. – Заклинаю Небом, выслушайте меня. Я выдержал нелегкое сражение, сэр! Я пытался забыть ее… возненавидеть… и не смог. Говорю вам, сэр, вам не понять силы моей любви… вашей натуре это недоступно. Я вас не осуждаю. Но мне думается, сэр… мне думается, я мог бы расположить Лилиас к себе. С женщинами это иногда бывает: они в конце концов отзываются на такую… такую отчаянную любовь. Правда, со мной такого, может, и не случится. Но не лишайте меня возможности самому ее уговорить. Я хочу всего лишь увидеть мисс Лилиас… Боже милосердный… просто увидеть… пусть узнает, что со мной поступили несправедливо… что она может сделать из меня все, что ей угодно… человека честного и праведного, самоотверженного, преданного, а может покинуть во мраке и одиночестве, и мне не останется ничего иного, кроме как набросить на голову плащ и прыгнуть в пропасть.

– Капитан, почему вы мне не верите? Я говорил правду. Я сказал уже: я не могу передать ваше послание; и если мне хочется, чтобы вы избавились от своих пороков, это не значит, что я к вам не расположен.

– Пороков? Моих пороков? Они у меня есть, это верно. Но они есть и у вас, и что, если ваши грехи тяжелее? – выкрикнул Деврё, вновь рассвирепев. – И вы, преисполнясь духовной гордыни, приходите сюда, чтобы увещевать и поучать, чтобы ранить несчастного, который, быть может, не так грешен, как вы. Обо мне говорят дурное? Вы слышали, что мне случается выпить лишний стакан… а с кем этого не бывает? Вы ведь не чураетесь вина, – возможно, вы пьете больше меня, но умеете это скрыть; и вы готовы выслушивать любого гнусного клеветника из числа тех негодяев, что благодаря вашей так называемой милостыне вольготно предаются порокам и безделью; и вы полагаете, что творите благие дела, – избавьте нас от подобного милосердия! Каково милосердие – отказаться передать мою несчастную записку; да вы просто бездушный фарисей.

Несомненно, бедный капитан Деврё не владел собой: он был рассержен, впал в ярость, почти обезумел – и совершенно забыл о подобающей вежливости. Увы, как говорит Иов: «Вы придумываете речи для обличения? – На ветер пускаете слова ваши».

– Да, бездушный, жестокосердный фарисей! – Поток ревел, ветер бушевал; ночь и буря завладели бедным Деврё. – Вы каждый день твердите молитву… проклятое лицемерие… не введи нас во искушение… но вам нет дела до того, к чему ваши гордость и упрямство толкают меня… вашего ближнего.

– Ах, капитан, вы на меня сердиты, но все же я в этом не виноват; если человек в раздоре сам с собой, то как ему поладить с другими. Вы сказали немало несправедливых и, возможно, неподобающих слов, но я не стану вас упрекать; гнев и волнение спутали ваши речи. Когда кто-нибудь из моей паствы впадает в грех, я каждый раз обнаруживаю, что виной всему – недостаток молитв. Капитан Деврё, не случалось ли вам в последнее время пренебрегать должными молитвами?

Капитан, обратившись к огню, изобразил на лице отнюдь не приятную усмешку. Но доктор это стерпел и лишь произнес, обратив взгляд к небесам:

– «Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой».

В голосе простодушного пастора, когда он произносил слово «брат», звучала доброта, даже нежность; Деврё был задет за живое, и пробудилась лучшая сторона его натуры.

– Мне жаль, сэр, поверьте. Вы чересчур снисходительны… мне очень жаль. У вас ангельское терпение, сэр… вы само благородство, а я такой негодяй. Лучше бы вы меня ударили, сэр… вы чересчур добры и терпеливы, сэр, вы чистейший человек… и как я мог так говорить с вами? Это испытание, сэр: если вы сможете меня простить… простить мой грех… вы увидите, я переменюсь, я стану другим человеком. Клянусь вам в этом, сэр. Я исправился, сэр… исправился, но не верьте мне, пока не убедитесь сами. Добрый самаритянин, не ставьте на мне крест… моя душа как открытая рана.

Ну что ж, они поговорили еще немного и расстались друзьями.

Глава LXVII Блуждания некоего беспокойного духа

Мистер Дейнджерфилд посетил этим вечером клуб и был скорее в хорошем настроении, чем наоборот, разумеется, пока речь не зашла о бедняге Чарльзе Наттере. Когда же это случилось, он помрачнел, вздрогнул, мотнул головой и произнес:

– Плохи дела, сэр. А где его несчастная жена?

– Она ночует у нас, бедняжка, – сказал майор О’Нейл мягко, – и ни о чем не имеет ни малейшего понятия. От души надеюсь, что она ничего не узнает.

– Ну, сэр! Ей придется узнать. Но она ведь могла услышать и худшую новость? – отозвался Дейнджерфилд.

– Ваша правда, сэр, – произнес майор; он перестал набивать трубку и устремил на Дейнджерфилда спокойный, но многозначительный взгляд, а затем кивнул и опустил веки.

Как раз в это мгновение вошел Спейт.

– Ну что, Спейт?

– Да, сэр?

– Вы видели тело?