Дом, в котором…

Его тихий, шелестящий голос выводит меня из оцепенения. Это голос, доносившийся из сумрака зашторенной комнаты, где пахло сандалом, свечным воском и засохшими апельсиновыми корками. Голос Логова Сиреневого Крысуна – места, где обитают тени.

Мне становится не по себе. Наверное, иногда легче быть Слепым. Особенно в таких ситуациях, как эта, когда достаточно голоса, что бы узнать кого-то и принять. Пусть даже этот кто-то одет в майку с голубкой Пикассо вместо привычного халата и выглядит моложе, чем следовало бы.

– Страшная, должно быть, была катастрофа, – откликаюсь я. – Если вызвала такие последствия. Сложно даже представить.

– Альбинизм и облысение – признаки вырождения нашего древнего рода, – поправляет меня Седой. – Катастрофы здесь не при чем.

Я смеюсь, и Седой подается вперед, так жадно вслушиваясь в мой смех, что едва не вываливается из коляски. Ему хуже, чем мне. Сводить воедино маленького Кузнечика и Сфинкса сложнее, чем Седого Дома и Седого Наружности. Ни мой голос, ни смех ему не помогут.

– Это я, – говорю. – Правда. Можешь спросить о чем-нибудь, если не веришь. Я отвечу. У меня хорошая память. Могу перечислить все твои задания, одно за другим.

– Да нет, зачем? Я узнал тебя по глазам. Хотя ясно, что ты больше не Кузнечик.

Он делает паузу, давая мне возможность сообщить, кто я теперь, но я молчу. Кличка прозвучит глупо. Как это всегда происходит с именами Дома, произнесенными в Наружности или близ нее.

Сажусь в кресло для посетителей. Слишком низкое, слишком мягкое, и к тому же слегка продавленное. Тут же жалею, что сел. Отсюда удобно рассматривать только собственные колени.

– Ты рисковал, – говорю я. – Меня ведь могло здесь не быть.

– Я ехал не к тебе, – отвечает Седой. – Я ехал обратно.

Что ж. Он всегда старался быть честным.

– Обратно к чему? – спрашиваю я.

Он молчит. Довольно долго.

Потом говорит, что в последнее время стал видеть очень яркие сны. «Все на одну тему. Как возвращаюсь в Дом. Снова и снова, раз за разом. Иногда даже засыпаю средь бела дня и вижу то же самое. Что приехал сюда».

– И?

Он пожимает плечами.

– И вот. Обманул сестру, всучил таксисту часы вместо денег и приехал. Сестра устроит скандал, когда узнает, но что мне еще оставалось? Лучше пережить это один раз наяву, чем бесконечно переживать во сне.

Я слыхал о подобном, но никогда не сталкивался сам. Это называют «зовом». Дом позвал его. Теперь буду знать, как это выглядит. Очень похоже на насилие.

– Ты уверен, что снов больше не будет? После того, как ты здесь побывал?

Он вздыхает и устало трет веки кончиками пальцев.

– Не уверен. Просто решил попробовать. Все лучше, чем лечиться от нарколепсии.

Голос его еле слышен. Я понимаю, что он смертельно устал. Что ему трудно даже сидеть прямо. Что у него нет ответов на большинство вопросов, которые я могу задать. Свет в приемной слишком ярок для его глаз, веки уже покраснели, ему бы лучше надеть очки, которые он вертит в руках. И лечь. Я вспоминаю, что редко видел его сидящим в коляске, обычно он предпочитал лежать. Он вообще выезжал из десятой только в столовую.

– Сколько времени ты в пути? – спрашиваю я.

– Около четырех часов.

Похоже, перепавшие таксисту часы были не из дешевых. А «зов» срабатывает на большем расстоянии, чем можно было бы вообразить. Я стараюсь об этом не думать, обхожу эту мысль на цыпочках, какая разница, что его сдернуло с места, может, это своеобразный вид ностальгии, но мне не все равно, меня это пугает. Больше всего на свете я ненавижу насилие, а передо мной сидит явная его жертва, всем своим видом доказывающая, что место, где я живу, обладает тайными возможностями, о которых я до сих пор имел очень смутное представление.

– А сколько ты попросил на визит?

– Нисколько, – безучастно отвечает Седой. – Это важно?

Знакомые вожаческие интонации. И любимый вопрос Слепого. Впрочем, Седой больше смахивает на Стервятника. Если Большой Птице спилить полподбородка и кончик носа, и основательно обесцветить.

– Знаешь, что? Ложись-ка на диван, – говорю я ему. – По-моему, тебе это необходимо. Стандартный визит – сорок минут. Вряд ли за оставшееся время ты успеешь отдохнуть, но лучше так, чем ничего.

Посмотрев на меня, Седой кивает и едет к дивану. На то, чтобы перебраться туда, у него уходит минуты три. Я гляжу на него первые две из них, потом отвожу взгляд и, чтобы успокоиться, начинаю считать в уме. Слава богу, в моей стае нет никого, кому такие простые движения причиняли бы боль. По сравнению с Седым даже Курильщика можно назвать резвым парнем. Вытянувшись на диване, он восстанавливает дыхание и говорит:

– Наверное, я сглупил. Тогда. Не надо было мне уезжать. Но я же видел, к чему все идет. От меня в драках нет никакого толку, так что пришлось бы остаться зрителем, а я этого не хотел. Было заранее стыдно. Если ты не дряхлый старик, не очень-то приятно, когда с тобой обращаются так, будто ты вот-вот рассыплешься в прах.

Он задумывается о чем-то и добавляет:

– Возможно, это было бы неприятно и действительно рассыпающемуся старику. Поэтому я выбрал Наружность.