Дом, в котором…

Он оживляется.

– Случайно, прямо сейчас, нет. Но ты только скажи. Соорудить маленькую бомбочку – минутное дело! Тебе правда нужно?

– Нет. Это была шутка.

– Смотри, – вздыхает Табаки. – Если надо, я справлюсь в кратчайшие сроки.

Отрываюсь от окна и иду к кровати, с ощущением, что успел отрастить жабры. Курильщик смотрит так, словно ему хочется подстелить под меня клеенку, которой у него, к сожалению, нет. Табаки включает кофеварку.

Не успевает вода закипеть, как появляется усталый Лэри. Он явно хочет поделиться с нами подробностями своей победы над рюкзаком, но из прихожей доносится звук падения чего-то тяжелого, и мы понимаем, что рюкзак опять рухнул.

Лэри зажмуривается, мы с Табаки деликатно молчим, чтобы окончательно его не расстроить. Курильщик собирается сказать что-нибудь, по его мнению, утешительное, и тут кто-то начинает барабанить в коридорную дверь. Судя по всему, кувалдой.

– Это еще что? – изумляется Шакал. – Свои так не стучат!

Гость, не дожидаясь приглашения, вваливается в прихожую и, чуть не убившись по пути об рюкзак Лэри, воздвигается на пороге. Заурядный Ящик в черном халате. Обведя нас мутным взглядом, спрашивает:

– И который из вас тут Кузнечик?

Табаки роняет гармошку. Лэри таращится так, что косоглазие полностью сглаживается.

Ящик вздыхает.

– В соседней комнате сказали здесь спросить. Так который?

– Ну, допустим, я. А в чем дело?

Перехватываю недоумевающий взгляд Курильщика, который понятия не имеет о наших старых кличках и не понимает, с чего мне вдруг вздумалось морочить Ящика.

– Пошли. Там узнаешь.

Не дожидаясь ответа, Ящик удаляется, даже не посмотрев, иду ли я следом. Я, конечно, иду.

Несколько мокрых Птиц в мокрых колясках, размахивая полотенцами, раскатывают по Перекрестку. Возможно, это танец. При виде нас с Ящиком веселье резко стихает. В сопровождении Ящиков обычно отправляются в Клетку, поэтому я ловлю сочувственные взгляды, а кто-то даже успевает накинуть мне на плечи сырое полотенце.

– Дали бы хоть переодеться человеку! – кричит Ангел.

Ящик оборачивается.

– Псих на психе, – бормочет он. – Вроде увечные да больные, а как промокнуть или там в грязи поваляться, так всегда с превеликим удовольствием…

– В снегу, – машинально поправляю я.

– Ладно, в снегу, – соглашается Ящик. – Какая разница?

Мы спускаемся на первый этаж и останавливаемся возле приемной.

– Вечно заявятся в неположенные часы, – ворчит Ящик. – Говори не говори… раз уж приехали, так подавайте им, это… кузнечиков. Или еще кого. А что время обеденное, на это им наплевать. А мы ведь тоже люди…

Я молчу. В голове каша. Там зовут на помощь, ставят фургоны в круг, отдают швартовы и велят отстреливаться до последнего патрона. Неужели Шакал постоянно живет в таком паническом ожидании? Неужели нас, чуть что, выкрикивающих пугающие инструкции, теперь будет двое?

– Шевелись, – бросает мне Ящик. – Чего застрял?

Я, внезапно ослабев, прислоняюсь к стене возле двери приемной.

– Меня там кто-то ждет?

Квадратная рожа Ящика, кое-как отскобленная от щетины, но все равно синеватая, выражает только скуку.

– Ясное дело, ждет. Братишка твой. Просил сразу не говорить, пусть, мол, будет ему – тебе, то есть – сюрприз. Хорош сюрприз получился, вон как тебя перекосило!

– Братишка, говорите? – тупо уточняю я.

Ящик смотрит на меня, как на полоумного, и открывает дверь. Я вхожу и роняю на пороге одолженное полотенце.

Он сидит в коляске у низкого журнального столика. Беловолосый, белокожий как гейша альбинос. Вертит в руках черные очки и смотрит на меня.

Я понимаю, кто это, но поверить своим глазам не могу.

Седой был намного старше, он был почти стариком, а я вижу перед собой ровесника. Этот Седой мог бы жить в Гнезде или носить ошейник, мог разъезжать по Дому, празднуя приход дождя, никто не заметил бы разницы между нами, и все-таки это тот самый Седой – колдун и шаман моего детства. Это он, потому что никем другим это существо быть не может. Это его руки, глаза и лицо, вот только я с последней нашей встречи прожил целую жизнь, а он не изменился, словно время Наружности его не коснулось.

Он смотрит на меня снизу вверх из коляски, я смотрю сверху вниз, с высоты своего роста, и проходит целая вечность, прежде чем мы дружно переводим дыхание. Мы умеем смотреть. Правда, в моем случае это умение едва меня не подводит. Потому что я вижу двух разных людей там, где на самом деле один.

Два этих образа, свой и чужак, не сливаются воедино, мешая мне разобраться в собственных эмоциях и понять, как себя с ним вести. Еще мешает то, что уже давно, а может, и вообще никогда, меня не разглядывали с такой жадностью. Взгляд Седого ссасывает с меня пылинки, выворачивает наизнанку одежду, изучает содержимое моих карманов и чуть ли не строение скелета. Я тоже умею так, он сам меня учил, и все же, как выяснилось, мне до него далеко.

Позади раздается восхищенное сопение.

– Ну и семейка, – выдыхает Ящик, прежде чем скрыться за дверью. – Это ж умудриться надо!

Интересно, что он имел в виду?

– Наверное, счел нас жертвами одной катастрофы, – делает предположение Седой.