Дома моей души

Это была лыва замерзшей мочи, над которой, скорее всего, трудились многие жители нашего и соседних бараков. Мама запрещала мне по ней ходить, но я не могла удержаться, чтобы не постоять у её краешка, замирая от восторга при виде золотых искор, которыми переливалась она, когда лучи солнца попадали прямо в неё.

Весной лыва таяла, но не исчезала, а превращалась в большущую лужу, такого же почти оранжевого цвета, яркого и прозрачного. И сквозь неё просвечивали редкие травинки. Я стояла, заворожено рассматривая эти травинки. Но ходить, как и зимой не решалась.

Когда взрослые спешили к сооружению, называемому почему-то не два, а «три очка», то зимой они шли очень медленно, боясь расшибить нос, а в остальные времена года очень быстро, чтобы не застрять в вязкой жиже.

Я не хотела ни того, ни другого, почему-то безоговорочно поверив запрету взрослых на слово.

Самого достославного сооружения я не помню.

Запрет на хождение по этой достопримечательной лыве я так ни разу и не нарушила, а вот благоговейный трепет перед ней остался у меня на всю жизнь.

До теплых туалетов нам с родителями еще ой-как далеко.

Мне шёл четвертый год, когда отцу и маме, как передовикам трудового фронта, дали жилье, значительно комфортнее и выше рангом.

Прощай дом любимый, здравствуй дом новый!

Глава 2

Счастье – это фундамент

Наше новое жилище было несомненно продвинутым жильем, с уровнем комфортности значительно превышающим наше предыдущее пристанище.

И все же это был … опять барак. Зато какой!

Он стоял в самом центре нашего поселка на высокой насыпи и был сделан на мощном, высоком, кирпичном фундаменте, с теплыми, не продуваемыми, стенами из толстенных деревянных брусьев.

Коридор этого барака был тоже теплым, по сравнению с улицей. Мы, ребятня, любили в нем играть в догонялки и «цепи кованы». Взрослые не ругали нас, ведь в каждой семье нас было много.

Наша комната находилась в центре барака, и это было очень хорошо, больше сберегалось тепла от печки. И снизу не дуло, благодаря фундаменту. Я слышала этот разговор родителей и мое сердце впервые осознанно, по-взрослому, радовалось такому благу, свалившемуся на нас, как фундамент.

Кроме того, невдалеке от наших окон, тут же на этой насыпной горушке стояли наши сараи. Каждой семье – отдельный. Вот счастье-то. Теперь наши дрова лежат ровными рядами в нашем родном сарае, там же стоят козлы для дров. И не надо переживать, что кто-то возьмет наши дрова без спросу или что они совсем отсыреют под снегом на улице.

Мне еще несколько лет до школы. Кто не имел, тот понимает, что означает слово иметь.

«А здеся !». Тогда, в самом начале пятидесятых, это был почти рай на нашем кусочке Земли, называемом Затоном.

« А здеся» я уже помню много чего. Мир расширился, и столько было интересного повсюду, некогда было и спать, да глаза к вечеру сами закрывались.

Жизнь моя кипела и бурлила, и сколько неимоверной энергии надо было иметь, чтобы не пропустить ничего.

Не то, что самое интересное, этим самым интересным было всё!

Я очень любила ходить в гости к моей соседке по бараку.

При всей своей открытости я была очень стеснительна.

Но в эту семью меня тянуло. Их комната была угловой, но они только радовались этому, она была значительно шире всех остальных, а, значит, больше. В ней стояло много узких железных кроватей со спинками.

Кровати были застелены голубенькими блёклыми покрывалами, на них всегда сидело по вечерам много народу. Моя новая подруга была девушка – подросток.

У неё было много сестер и, наверное, при таком большом потомстве, запущенном в жизнь, были и родители. Но я никого из них не помню.

Зато я хорошо помню, что очень любила у них сидеть долгими зимними вечерами, наблюдая, как растут горы шелухи от семечек, которые они дружно грызли. Сначала горки были под ногами у каждой девицы. Они росли, потом начинали осыпаться вширь, заполняя всё пространство между кроватями и даже заползая под них. Потом кто-то говорил команду «спать» и девицы сразу с нескольких концов начинали сметать эти горки в большую кучу по центру.

Вот это и завораживало меня, я с замиранием ждала этого момента и следила, как из многих небольших кучек растет большая куча. Затем всё это богатство совком кидали в открытую дверцу печки, шелуха вспыхивала золотыми точками. А печка поглощала всё новые порции, казалось, этой феерии не будет конца. Но все быстро заканчивалось. От шелухи не оставалось ничего. И только дрова, раскаленные до красна, на минуту переставали гудеть от возмущения, что их забрасывают шелухой, и начинали тихо потрескивать. Дверцу закрывали, концерт, ради которого я сюда приходила, был окончен.

Я шла восвояси. В этой семье рано ложились спать.

Не помню, угощали ли меня семечками, и грызла ли я их. Я шла домой ужинать, папа еще был в караванке или на учебе. Мама заканчивала возиться с моим братиком. Я ужинала в одиночестве или с мамой, если брат к тому времени засыпал. И с восторгом рассказывала, какие кучи шелухи наплевали сегодня дружные сёстры. И как она ярко и звонко горела.