Домашние правила

Восхищение, вызванное представлением о том, как создается тонкий срез печени для микроскопического исследования, несколько тускнеет, когда детектив Мэтсон заставляет меня вспомнить, что эта печень принадлежала кому-то, кого я знал, с кем смеялся и ждал встречи, а это далеко от тех чувств, какие я обычно испытываю, входя в общение с людьми. Мне хотелось бы, чтобы смерть оставалась теоретической, но в реальности она сильно отличается от кукурузного сиропа и пищевых красителей. Хотя логически я могу понять, что Джесс больше нет, а значит, не имеет смысла желать, чтобы было иначе, раз уж она не в силах изменить ситуацию, однако это не отменяет того факта, что я чувствую, будто проглотил шарик с гелием и он все раздувается и раздувается и, вообще-то, может разорвать меня на части.

Когда мне уже кажется, что хуже быть не может, детектив Мэтсон обвиняет меня в том, что я обижал Джесс.

Ты схватил Джесс за руки, да?

Я не хватал. И говорю ему это.

А душил ее кто? Зачем врать, если это был ты, а?

Ответ мне, разумеется, известен, но он увяз в синтаксисе. Похоже на то, как за обедом тебя спрашивают: «Ты ведь не хочешь этот последний стейк, да?» А ты, конечно, не прочь бы его съесть. Если ответишь «да», означает это, что ты его хочешь или наоборот?

Так почему ты задушил ее? Что тебя заставило? Вы подрались? Она сказала какую-нибудь гадость?

Если бы Джесс была здесь, она посоветовала бы мне сделать глубокий вдох. Попросить своего собеседника говорить помедленнее. Сказать ему, что я ничего не понимаю.

Только Джесс нет.

– Ничто не заставляло меня душить Джесс, – наконец выдавливаю из себя я, и это абсолютная правда, но мое лицо заливается краской, а дыхание становится таким сиплым, будто с каждым выдохом из меня летят опилки.

Однажды, когда мы были маленькие и Тэо обозвал меня умственным карликом, я швырнул в него диванной подушкой, а она опрокинула лампу, которая досталась маме от ее бабушки.

«Как это случилось?» – спросила мама, обретя наконец дар речи.

Подушка сбила ее со стола.

Это была непреложная истина, но мамина рука обрушилась на меня и дала оплеуху. Не помню, чтобы было больно. Но помню чувство стыда, такое жгучее, что казалось, у меня кожа расплавится. И хотя позже мама извинялась, для меня тут навсегда осталась неувязка: честное признание должно освобождать, разве не так? Почему же у меня были неприятности, когда я сказал одной молодой матери, что ее ребенок похож на мартышку? Или когда прочел данную мне на проверку работу одноклассника и сказал, что она ужасна? Или когда поделился с матерью чувством, будто я инопланетянин, которого послали на Землю изучать семьи, потому что никогда не был по-настоящему частью нашей?

Или вот теперь?

Ты душил ее, пока она не перестала дышать? Ты ударил ее по лицу?

Я думаю про Люси, Этель и кондитерскую фабрику. Вспоминаю момент, когда я вошел в океан и не мог выбраться из-за сбивавших с ног волн. В «Борцах с преступностью» следователи всегда дожимают подозреваемых, и те раскалываются перед лицом неопровержимых доказательств.

Все произошло не так, как я планировал.

Или, может, наоборот, мой план срабатывает слишком хорошо.

Я никогда не хотел причинить боль Джесс, вот почему следующий вопрос пронзает меня как копье.

– Тогда почему у нее выбит зуб? – спрашивает детектив Мэтсон.

Я слежу, как у меня перед глазами мгновенно проигрывается заново невидимая картина: я волоку Джесс вниз по лестнице, роняю на последней ступеньке и кричу: «Прости!», хотя в этом нет необходимости; она все равно меня больше не слышит.

Однако, какие бы слова я ни сказал, они не достигнут цели, так как детектив Мэтсон меня не понимает. Тогда я решаюсь на отчаянный шаг, чтобы показать ему, что у меня на уме здесь и сейчас. Я делаю глубокий вдох и смотрю ему прямо в глаза.

С меня как будто сдирают кожу изнутри. Будто в мой мозг вонзаются иглы.

Боже, как больно!

– Это вышло случайно, – шепчу я. – Но я сохранил его. Положил ей в карман.

И снова правда, но детектив, услышав меня, буквально подскакивает на своем месте. Я уверен, ему слышно, как бьется мой пульс, так же как мне самому. Это признак аритмии. Надеюсь, я не умру прямо здесь, в кабинете детектива Мэтсона.

Я отвожу глаза влево от него, вправо, потом вверх – куда угодно, лишь бы не встречаться с ним взглядом вновь. Тут я замечаю часы и вижу, что уже 16:17.

Без пробок от полицейского участка до моего дома можно доехать за шестнадцать минут. Значит, мы доберемся туда не раньше 16:33, а «Борцы с преступностью» начинаются в 16:30. Я встаю, руки дрожат у меня перед грудью, как крылья колибри, но я больше не пытаюсь остановить их. Настает момент в сериале, когда преступник наконец сдается и роняет голову на металлический стол, всхлипывая от чувства вины. Но я-то хочу смотреть телесериал, а не проживать его.