– Среднюю школу там кончал.
Должно быть, он в уме повторял свои биографические данные, чтобы не сбиться при быстром опросе. Я тоже зевнул.
– А я в Иркутске учился, – сказал я. – Старинный купеческий город. Отец у меня в гимназии преподавал. Математику.
На всякий случай Вертоградский предупредил мои вопросы:
– Я уж стал забывать Калинин. Не был там с тех самых пор, как школу кончил.
– У меня приятель есть из Калинина, – вспомнил я. – Вы в какой школе учились?
– В тринадцатой полной средней.
Я усмехнулся:
– Положим, я не знаю, в какой он школе учился. Сеня
Сапожников, не слыхали?
– Нет. Он тоже следователь?
– Инженер.
Теперь я хотел, чтобы Вертоградский успокоился.
Пусть он решит снова, что ему только показалось, будто я его собираюсь допрашивать. Пусть он поругает себя за излишнюю мнительность.
– Это я только сдуру таким невеселым делом занялся, –
продолжал я. – Ни поспать, ни поесть. – Я встал и потянулся. – Спать хочется смертельно, а работы еще до самого утра! Надо писать протокол осмотра. Придется вам одному поскучать.
Я пошел к лаборатории, но в дверях задержался.
– Вы знаете, Юрий Павлович, – сказал я дружески, –
придется вас попросить не спать. Мало ли что может случиться. Сами понимаете, какая сейчас обстановка. Надо беречь старика.
– Конечно, конечно, – охотно согласился Вертоградский. – Можете быть спокойны, с места не сойду.
Я кивнул ему головой и закрыл за собою дверь.
Вероятно, я сделал ошибку, оставив Вертоградского одного, но в ту минуту я рассуждал так: пусть Вертоградский побудет один. Пусть он без помех вспоминает разговор со мной, объясняет и истолковывает мои слова, мои интонации, выражение моего лица. То ему будет казаться, что я знаю все, что в любую минуту могу его разоблачить, то, наоборот, что я ничего не знаю, что все это только его мнительность, его излишне возбужденные нервы. Пусть думает Вертоградский и передумывает. От таких мыслей люди становятся еще мнительней, еще неуверенней.
Закрыв за собой дверь, я сел и закурил. Меня поразила тишина. Как-то вдруг я ее услышал и сначала даже не понял, в чем дело. Дождь перестал, и стих ветер. Я открыл окно. С листьев и с крыши одна за другой ритмично падали капли. С водостока они с громким плеском падали в лужу.
Падая с деревьев, они ударялись о мокрую травянистую землю, и звук у них был совершенно другой. Раз за разом они повторяли одну и ту же мелодию. Лес спокойно отдыхал от потоков дождя, от свиста ветра. Мелодия, которую выстукивали капли, была такая простая и радостная, как будто лес и земля сложили ее в честь тишины и покоя.
Начинало светать. Наступал тот неуловимый момент,
когда ночь переходит в утро, когда ничто, кажется, не меняется, но, незаметно для глаза, отчетливее становятся контуры предметов, черный цвет неуловимо переходит в серый, и постепенно выступают из темноты не только линии, но и краски предметов. Тучи ушли, звезды выступили на небе, но и небо уже серело, и звезды меркли.
Я залюбовался недвижным, отдыхающим лесом. Свежий, чудесный воздух я вдыхал с неизъяснимым наслаждением. На минуту я забыл, что за моей спиной на столе лежит труп, а за тонкой дверью ходит не пойманный еще убийца. Очень скоро мне пришлось вспомнить об этом.
Раздался звон стекла и почти сразу за этим выстрел. В
два прыжка я оказался у двери и ударом ноги распахнул ее.
Посреди комнаты стоял Вертоградский, взволнованный и дрожащий, сжимая в руке наган. У окна, на полу, посреди осколков стекла, лежал вымазанный в грязи, мокрый человек. Тонкая струйка крови вытекала из маленькой дырочки на виске.
– Кажется, я убил его! – задыхаясь сказал Вертоградский.
Я наклонился над трупом. Нетрудно было узнать
Грибкова. Я торопливо провел руками по его одежде.
Карманы были пусты, вакцины и дневника не было. Я
повернулся к Вертоградскому. Костров и Валя торопливо спускались по лестнице. Мне было не до них. Я подошел к
Вертоградскому и быстро провел руками вдоль его тела.
При нем тоже не было дневника и вакцины. Он смотрел на меня растерянными, полубезумными глазами. Он, кажется, действительно был очень взволнован.
– Как это было? – спросил я резко.
– Разбилось стекло, – сказал Вертоградский. – Я обернулся и увидел – он лезет в окно… Я выстрелил раньше, чем он…
У него сильно дрожали руки – так дрожали, что дуло нагана ходило вниз и вверх.
– Спрячьте оружие, – сказал я и добавил: – Лучше бы вы промахнулись…
За окном раздались голоса.
– Старичков, Старичков! – еще издали кричал Петр
Сергеевич.
Я высунулся в окно. Петр Сергеевич, задыхаясь, бежал к дому. В сером предутреннем свете я увидел еще нескольких человек, бегущих за ним.
– Все благополучно? – спрашивал Петр Сергеевич на ходу.
– Благополучно, – ответил я. – Входите.
Он вбежал в комнату, задыхающийся, потный, взволнованный.
– Кто ж его знал, что он сюда побежит! – говорил он. –
Ребята мои чуть на него не напоролись… Он все думал –
пройдут, не заметят. Ну и угодил в луч фонаря и, сукин сын, так припустил! Ухитрился, черт, обвести их вокруг озера… Кто же мог думать, что он сюда прибежит!. Это кто – ты его так, Старичков?
Я указал на Вертоградского: