Домик на окраине. Зайнаб-биби

…Вот, например, несколько дней назад стоял на автобусной остановке. Там сделан длинный деревянный настил вроде суфы. Пассажиры ждут здесь автобуса. Кроме того, настил служит мостиком, по которому можно перейти через арык с дороги на тротуар. Над мостиком разрослась акация, в тени которой всегда прохладно. А напротив, у дороги, на самом солнцепеке, телеграфный столб.

Народу на остановке было мало. Кроме меня, еще двое: колхозник с мешком и русский парень моих лет в европейской шляпе. Мы все стояли в тени, под акацией, а у столба, на самом солнце, сидели на корточках две таджички. Я не обратил на них внимания. Вблизи остановки была лепешечная, от которой доносился аромат горячего хлеба, напоминая о доме, о жене, о тетушке Икбол, которая умела печь удивительно аппетитные лепешки.

Парень в шляпе, прижимая к груди треногу какого-то, очевидно, оптического прибора, беспокойно, и, как мне даже показалось, нервно ходил взад и вперед по мостику. Вдруг он подошел к женщинам и, нагнувшись, сказал им на ломаном русском языке (почему-то считается, что если говорить неправильно, то тебя скорей поймут).

— Почему твоя издесь сидит, апа? Вон там солнца нет, там сидеть надо. — И он показал рукой на мостик.

Женщины молчали, только еще ниже надвинули на лица платки.

Тут я сообразил, что они изнывали на солнце, только чтобы не стоять рядом с посторонними мужчинами, чтобы никто из нас, не дай бог, не осмелился бросить на них взгляд.

На женщинах были национальные платья из яркого атласа, на ногах лакированные туфли, на голове шитые золотом тюбетейки. Но сидели они, тесно прижавшись друг к другу, скорчившись, испуганно озираясь по сторонам, словно попали на эту широкую благоустроенную улицу современного города из далеких веков.

Я почувствовал одновременно стыд, жалость и гнев. Хорошего настроения как не бывало.

— И чего вы здесь уселись на самом солнцепеке? — подошел я к ним. — Правильно вам говорит человек, идите в тень.

Женщины неохотно поднялись и встали рядом с нами, повернувшись лицом друг к другу.

— Спросите у них, пожалуйста, откуда они и где работают, — обратился ко мне человек с треногой.

Я спросил у женщин и перевел ему ответ — они колхозницы.

— Колхозницы, значит, — покачал он головой, — а сидят скрючившись, как мокрые курицы. Позор! Скажите, пусть держатся с достоинством. А то смотреть на них больно. Прямо кровь кипит…

Подошел автобус. Юноша помог женщинам подняться в автобус, подбадривая их веселым: «А ну, скорей, апа! Ай да апа! Молодец!»

Потом сели мы, и каждый погрузился в свои собственные мысли. А я все не мог забыть этого человека в запыленной одежде. И долго еще звучали в ушах его слова: «Прямо кровь кипит».

«А почему моя кровь не кипит? — пытался я разобраться в себе. — Почему я не обратил внимания на этих женщин, на то, как они сидели? Может, привык к этому? Пожалуй, да. Привык. Я привык к тому, что тысячи таджикских женщин работают в учреждениях и на предприятиях, стали государственными и политическими деятелями, учеными, председателями колхозов, судьями, директорами заводов и фабрик, секретарями партийных и комсомольских комитетов. Но я также привык видеть женщин, которые все еще боятся мужа, угроз Корана, на которых отвратительной силой давят еще древние обычаи и традиции… Да, я привык и к тому и к другому…»

Утром меня разбудил какой-то шум, женские голоса. По-видимому, под моими окнами женщины затеяли скандал. Кроме голосов тетушки Икбол и Заррины, слышался голос и моей Ойши. «Неужели это моя дражайшая половина там скандалит?» — со страхом подумал я. А впрочем, кто может похвастаться, что видел где-нибудь женщину, которая ни разу в жизни не поскандалила со своими соседками. Я стал прислушиваться.

— И что вы только делаете со мной! — послышался плачущий голос Заррины.

— А что я такого сделала? Чем я тебя обидела? — причитала тетушка Икбол. — Била я тебя или какую болезнь наговорила? Или, может, собаку твою или кошку из дому выгнала? Ну говори же, говори, чем я, старуха, провинилась перед тобой?!

— Как будто сами не знаете… Запрятали мой комсомольский билет в Коран. Ну говорите, запрятали или, может, нет?

— Ах ты, вертихвостка, как с бабкой разговариваешь! Больно много воли себе взяла. Нужен мне твой билет! Да я за него единой буквы «слова господнего»[6] не отдам!

— А ну, старуха, хватит! Говори что хочешь, а билета не трогай, — послышался голос дядюшки Ахрора.

Почувствовав поддержку деда, Заррина еще с большим жаром налетела на бабушку.

— Ведь я не трогаю ваших намазов, а вы все время обзываете меня то безбожницей, то вертихвосткой, то всезнайкой, то еще по-всякому.