Доминик

– Я буду ждать ваших писем, – добавил он, обращаясь ко мне и обнимая меня с непритворным волнением. – Обещаю писать вам. Желаю мужества и удачи! У вас есть все, чтобы на нее рассчитывать.

Едва он занял место на высокой скамье, как кучер тронул поводья.

– Прощайте! – добавил он с нежностью и с ликованием в голосе.

Кучер хлестнул четверню, и дилижанс покатил по дороге, ведущей в Париж.

На следующий день в восемь часов утра я уже был в коллеже. Я вошел последним, чтобы не смешиваться на школьном дворе с толпой учеников и не чувствовать на себе пристальных и в какой-то мере всегда неприязненных взглядов, которыми встречают новичков. Я увидел желтую дверь с табличкой наверху «Второй класс» и направился к этой двери, глядя прямо перед собой. На пороге стоял человек с седеющими волосами, бледный и серьезный; его помятое лицо не выражало ни суровости, ни добродушия.

– Ну-ка поживей, – сказал он мне.

Впервые в жизни я слышал призыв к дисциплине и точности от незнакомого человека, и слова эти заставили меня обернуться и поглядеть внимательней. Вид у него был скучающий и безразличный, он уже забыл обо мне. Я вспомнил наставления Огюстена. Мгновенный прилив стоицизма и решимости ободрил мой дух.

«Он прав, – подумал я, – я опоздал на полминуты», – и поспешил в класс.

Преподаватель взошел на кафедру и стал диктовать латинский текст. Это был первый проверочный перевод. Мне впервые предстояло помериться силами с соперниками, впервые вступало в игру мое самолюбие. Я посмотрел на своих новых товарищей и почувствовал себя совершенно одиноким. В классе было темно, день был дождливый. За частым переплетом окна я видел деревья, они раскачивались под ветром, и сучья, которым было слишком тесно, терлись о закопченные стены внутреннего двора. Знакомый шум дождя и ветра в ветвях прерывистым бормотаньем вкрадывался в школьную тишину. Я слушал его без горечи, испытывая какую-то трепетную и сосредоточенную грусть, временами сладкую до притворности.

– Вы не работаете? – сказал мне преподаватель. – Что ж, дело ваше…

Он перестал обращать на меня внимание. Теперь я слышал только скрип перьев по бумаге.

Через некоторое время ученик, рядом с которым я сидел, ловко сунул мне записку. Я прочел одну из продиктованных латинских фраз, внизу было приписано:

«Помогите мне, если можете, у меня выходит бессмыслица».

Я тотчас послал ему перевод, верный или неверный, но повторявший в других словах мое собственное толкование; сбоку я поставил вопросительный знак, как бы говоривший: «За правильность не ручаюсь, подумайте сами».

Сосед поблагодарил меня улыбкой и не раздумывая переписал перевод к себе в тетрадь. Несколько мгновений спустя я получил от него еще одно послание и прочел:

«Вы новенький?»

Вопрос доказывал, что он и сам был новенький. Я почувствовал прилив истинной радости, когда черкнул в ответ своему товарищу по одиночеству:

«Да».

То был подросток моих примерно лет, но более хрупкого сложения, белокурый, тоненький, с красивыми голубыми глазами, живыми и вкрадчивыми; лицо у него было бледное, лишенное свежести, как у всех детей, выросших в городе; одет был со вкусом, и своеобразный покрой его платья был непохож на изделия наших провинциальных портных.

Мы вышли вместе.

– Очень вам признателен, – сказал мой новый друг, когда мы остались вдвоем. – Я терпеть не могу ходить в коллеж, но теперь мне это нипочем. Здесь сплошь сыновья лавочников с немытыми руками. Я с ними никогда не сдружусь. Они нас невзлюбят, но меня это мало заботит. Вдвоем мы как-нибудь с ними сладим. Вы их обгоните в учебе, они преисполнятся почтением. Я к вашим услугам всегда, когда вам угодно, но только не тогда, когда нужно доискиваться до смысла фразы. Латынь мне скучна, и если бы не нужно было получить звание бакалавра, я никогда бы в жизни ею не занимался.

Потом он сообщил, что зовется Оливье д'Орсель, что родом он из Парижа, что семейные обстоятельства привели его в Ормессон для завершения образования, что живет он на улице Кармелиток с дядей и двумя кузинами и в нескольких милях от Ормессона владеет имением, от названия которого – Орсель – происходит его фамилия.

– Ну вот, – заключил он, – на сегодня с занятиями покончено, не будем о них думать до вечера.

И мы расстались. Он шел медленно, поскрипывая щегольскими башмаками, уверенно выбирая плиты посуше, и покачивал стопкой учебников, перетянутых кожаным ремешком на пряжке, узким, как английская уздечка; свободный конец его он держал в руке.