Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

В действительности, однако, трудно было придумать что-то более христианское, чем призывы вывести мир из тьмы к свету. Когда Вольтер шутил, что сделал для своего века больше, чем Лютер и Кальвин – для своего, он со свойственным ему изяществом платил им чёрной неблагодарностью. Жалуясь на то, что великие реформаторы так и не добили папство, он вторил бесчисленным радикальным протестантам. В юности Вольтер какое-то время жил в Англии. Там он своими глазами увидел, как вера в преображающую силу просвещения, господствовавшая и в аристократических салонах, и на молитвенных собраниях квакеров, породила завидную терпимость. «Если бы в Англии была только одна религия, следовало бы опасаться её деспотизма; если бы их было две, представители каждой перерезали бы друг другу горло; но их там тридцать, а потому они живут в благодатном мире» [772]. Всё же, окинув этот религиозный ландшафт весёлым и снисходительным взглядом, он не остался доволен увиденным. Казнь Каласа потрясла его и избавила от остатков благодушия. Христианские секты неисправимы. При первой же возможности они примутся друг друга преследовать. Лишь религия, способная преодолеть их взаимную ненависть, может считаться идеальной. Продолжая бороться за оправдание Каласа, Вольтер писал, что такая религия не только существует, но и является «самой древней и самой распространённой» религией в мире. Её приверженец не участвует в спорах о доктринальных вопросах. Он знает, что не получал никаких божественных откровений. Он поклоняется справедливому Богу, чьи деяния выше человеческого понимания. «У него есть братья от Пекина до Кайенны, и он причисляет к своим братьям всех мудрецов» [773].

Но это, конечно, звучало как попытка создать ещё одну секту – более того, секту с подозрительно знакомыми претензиями. Мечта о вселенской религии была по сути своей католической. Со времён Лютера все попытки залатать разорванную ткань христианского мира заканчивались лишь появлением в ней новых дыр. Обвинив христианство в мракобесии, в приверженности суевериям, в противоречивости его писаний, Вольтер не придумал ничего нового. Все эти обвинения оттачивались более двухсот лет, причём выдвигали их набожные христиане. Презрение к религиозным распрям, которое приписывали своему божеству квакеры, коллегианты, Спиноза, а теперь и Вольтер, стало прямым следствием религиозных распрей. «Суеверие относится к религии, как астрология к астрономии – это безумная дочь мудрой матери» [774]. Мечта Вольтера о братстве людей корнями уходила в то самое христианство, которое он объявлял склочным, ограниченным, кровожадным. Как Павел провозгласил, что во Христе Иисусе нет ни эллина, ни иудея, так и Вольтер верил, что в благословенном будущем, где восторжествует полное просвещение, не будет ни иудея, ни христианина, ни мусульманина. Все их различия будут стёрты – и человечество станет единым целым.

«Ибо все вы сыны Божии…» [775] Эпохальная уверенность Павла в том, что мир стоит на пороге небывалого освобождения, что знание о нём будет записано на скрижалях человеческих сердец, а всё, что определяло и разделяло людей, растает и бесследно исчезнет, не ослабила хватки и владела даже «философами». Те, кто в стремлении к «свету разума» [776] готов был дойти до кощунственных крайностей, поневоле оставались её наследниками.