Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

«От одной крови Он произвел весь род человеческий» [763]. Когда Уильям Пенн, находясь в тюрьме, процитировал эти строки Писания, он имел в виду ровно то же, что и лас Касас: что все люди созданы равными по образу Божию; что рассуждения об иерархии рас идут вразрез с основами учения Христа; что цвет кожи не делает человека подходящим для роли раба или господина. Связь этого довода с христианской традицией была очевидной, и именно поэтому он вызывал тревогу у владельцев рабов-африканцев. Как противники доминиканцев некогда цитировали Аристотеля, так противники аболиционистов-квакеров цеплялись за туманные стихи Ветхого Завета. Особенной популярностью пользовалась история о проклятии, наложенном Ноем на внука, с потомками которого путём запутанных умозаключений некогда отождествили африканцев. Этот довод, впрочем, был настолько неубедительным, что никто не относился к нему всерьёз. Чувствительные рабовладельцы предпочитали успокаивать свою совесть при помощи другого, более солидного аргумента. Они убеждали себя, что порабощение язычников и переселение их в христианские земли идёт на благо их душам. Оказавшись на Барбадосе, Лэй обнаружил, что многие квакеры оправдывают существование рабства при помощи этого довода. Убедительным его счёл даже Уильям Пенн. Основатель Филадельфии и горячий сторонник «Права на свободу» [764] сам был рабовладельцем.

Лэю всё это казалось банальнейшим лицемерием. В 1731 г. супруги прибыли в Филадельфию и с ужасом обнаружили в «Городе братской любви» кнуты, цепи и рынки рабов. Не желая селиться в этом Вавилоне, Лэй с женой предпочли ему соседний городок Абингтон. Там они, как некогда Елизавета Венгерская, всеми силами избегали всего, что добывалось ценой страдания живого существа. Супруги сами шили себе одежду, пили лишь воду и молоко, не ели ничего, кроме овощей. Однако, в отличие от Елизаветы, они не считали свою приверженность нравственности в быту чем-то, что касалось лишь их и Бога. Напротив, супруги стремились привлечь всеобщее внимание к своему образу жизни, превратив его в своего рода представление. В 1735 г. Сара Лэй умерла, и её безутешный муж принялся действовать ещё решительнее. К 1737 г. квакеры-рабовладельцы Абингтона были сыты по горло его протестами и запретили ему посещать молитвенные собрания. В следующем году Лэй принял участие в ежегодной встрече членов «Общества Друзей» в Филадельфии и привлёк к себе внимание как никогда прежде. Твёрдым голосом он объявил, что порабощение африканцев «столь же законно в глазах Всевышнего, одинаково взирающего на представителей всех народов и людей любого цвета кожи, как если бы вы пронзили сердца их мечом, как пронзаю я эту книгу» [765]. В руках у Лэя была Библия, в которой он заранее вырезал тайник и спрятал пузырь, наполненный соком растения лаконос. Договорив, он пронзил книгу – и кроваво-красный сок забрызгал весь зал. Собравшиеся разразились негодованием, а Лэй развернулся и заковылял к выходу. Он сказал всё, что хотел.

В призывах к покаянию, разумеется, не было ничего нового. Библия была ими полна. И всё же, хотя Лэй следовал примеру пророков и неоднократно ссылался на Священное Писание, его кампания по борьбе с рабством была чем-то иным. Стать аболиционистом означало попытаться отправить само общество в непрерывно паломнический путь от греха к свету; объявить рабство бременем, которое падшее человечество несло слишком долго, но которое милостью Божьей может однажды упасть с его плеч. Аболиционизм был направлен против института, к которому христиане всегда относились как к чему-то само собой разумеющемуся, оставаясь при этом плоть от плоти христианским явлением. Он, как и терпимость, провозглашённая в соседней Филадельфии, как и раздумья жителей далёкого Амстердама над трудами Спинозы, свидетельствовал о Духе. В его основе лежало убеждение, которое веками служило в землях христианского Запада топливом для революции: вера в то, что общество может родиться заново. «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух» [766].

Лэй ни разу не усомнился в словах Иисуса. Через двадцать лет после его выступления на ежегодном собрании в Филадельфии, когда он уже лежал на смертном одре, ему сообщили, что участники очередного собрания проголосовали за то, чтобы принимать дисциплинарные меры в отношении любого квакера, торговавшего рабами. Лэй вздохнул с облегчением: «Теперь я могу умереть спокойно» [767]. Путешествуя по жизни, он, несмотря на все разочарования, на осаждавшие его бедствия, на попытки бесов и всевозможных ложных друзей запугать его, никогда не отклонялся от цели. Бенджамину Лэю, умершему в 1759 г., удалось сделать окружавшее его общество в чём-то похожим на себя – немного более прогрессивным.

XVI. Просвещение

Тулуза, 1762 г.