Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

А события, происходившие по другую сторону Атлантики, позволяли рассчитывать на прямо противоположный эффект. За тринадцать лет до штурма Бастилии североамериканские колонии провозгласили независимость от Британии. Попытка британцев подавить революцию провалилась. Финансовую поддержку повстанцам оказывала французская монархия, приближая тем самым собственное падение. Французы не сомневались, что американские революционеры в долгу у «философов» с их идеалами. Многие из руководителей молодой республики соглашались. В 1783 г. военачальник, который привёл колонистов к независимости – а ещё через шесть лет стал первым президентом Соединённых Штатов Америки, – объявил новое государство памятником идеям Просвещения. «Фундамент нашей империи, – сказал Джордж Вашингтон, – был заложен не в мрачный век Невежества и Суеверия, но в Эпоху, когда права человека понимались яснее и определялись точнее, чем когда-либо прежде» [789]. В этом хвастовстве, однако, не было и тени презрения к христианству. Напротив; главными источниками вдохновения для Американской республики послужили не сочинения Спинозы и Вольтера, а Новая Англия, ставшая для неё образцом демократии, и Филадельфия, подавшая ей пример терпимости. То, что все люди созданы равными и наделены неотчуждаемыми правами на жизнь, свободу и стремление к счастью, – вовсе не самоочевидная истина [790]. В том, что большинству американцев она представлялась таковой, заслуга философии была меньше, чем заслуга Библии, убедившей и христиан, и иудеев, и протестантов, и католиков, и кальвинистов, и квакеров, что каждый человек создан по образу и подобию Божьему. Американская республика выросла на ниве Книги Бытия – что бы ни думали по этому поводу некоторые из авторов её важнейших документов.

Гений создателей Конституции США нужен был для того, чтобы облачить в одежды эпохи Просвещения радикальный протестантизм – главное религиозное наследие молодой нации. Принятая в 1791 г. поправка, запрещавшая правительству отдавать предпочтение какой-либо одной Церкви, противоречила христианству не сильнее, чем терпимое отношение Кромвеля к религиозной свободе. Нежелание проверять веру американцев на соответствие некой ортодоксии родилось не в парижских салонах, а на филадельфийских собраниях. «Если бы христианские проповедники продолжали учить так, как делали Христос и его апостолы и как делают ныне квакеры, не получая платы, я предполагаю, что до подобных проверок дело не дошло бы» [791]. Так писал эрудит, прославившийся изобретением громоотвода и неустанной борьбой за независимость своей родины и прозванный «первым американцем». Бенджамин Франклин воплощал гармоничное сочетание Новой Англии и Пенсильвании. Он родился в Бостоне и в юности сбежал в Филадельфию; он всю жизнь восхищался эгалитаризмом пуритан и опубликовал книгу Бенджамина Лэя; он верил в Божественное провидение, и пример квакеров побудил его освободить своих рабов. Подобно «философам», восхищавшимся им как воплощением грубоватых колониальных добродетелей, он объявлял всякое подобие суеверия бесполезной догмой и сомневался в божественности Христа, оставаясь при этом наследником протестантских традиций своей родины. Встретив в Париже Вольтера, он попросил его благословить своего сына; писатель произнёс по-английски единственное подходящее благословение: God and liberty [792] («Бог и свобода»). Франклин, как и революция, интересы которой он успешно представлял, олицетворял истину, следствия из которой имели огромное значение для будущего, – истину, заключавшуюся в том, что самый верный способ утверждать универсальность христианских идей – делать вид, что их источником послужило что угодно, только не христианство.

Многие во Франции усвоили этот урок. Здесь тоже говорили о правах. Основополагающий документ Французской революции, громко озаглавленный «Декларация прав человека и гражданина», был издан всего за месяц до падения Бастилии. Его авторы, одним из которых был посол Соединённых Штатов во Франции, вдохновлялись примером Америки. Но история Франции сильно отличалась от американской. Франция не была протестантской нацией. Здесь у революции был соперник, тоже претендовавший на то, чтобы говорить языком прав человека. Революционеры по обе стороны Атлантики считали их элементом естественного порядка вещей, вечным, существовавшим вне времени и пространства. Но фантастики в подобных утверждениях было никак не меньше, чем на страницах Библии. Эволюция концепции прав человека, разрабатывавшейся со времён Реформации протестантскими юристами и «философами», привела к тому, что имена её создателей оказались забыты. Она родилась не во времена Древней Греции или Древнего Рима, а в период истории, который все здравомыслящие революционеры объявляли потерянным тысячелетием, эпохой монахов и фанатиков, сжигавших книги и стремительно гасивших каждую искорку просвещения. Эта концепция досталась сторонникам революции в наследство от специалистов по каноническому праву, живших в Средние века.