Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

Ницше был, конечно, не первым, чьё имя стало синонимом атеизма. Но никто – ни Спиноза, ни Дарвин, ни Маркс – до сих пор не решался с подобной невозмутимостью рассуждать о том, что убийство Бога может значить для общества. «Отрекаясь от христианской веры, выдёргиваешь этим у себя из-под ног право на христианскую мораль» [911]. К тем, кто думал иначе, Ницше испытывал глубокое отвращение. Философов он игнорировал как тайных священников. Социалисты, коммунисты, демократы – все, по его мнению, заблуждались. «Наивность – как будто от морали могло что-нибудь остаться, если бы не существовало санкционирующего Бога» [912]. К энтузиастам Просвещения, именовавшим себя рационалистами и при этом верившим, что у людей от рождения есть права, Ницше относился с презрением. Источником их учения о достоинстве человека был вовсе не разум, а та самая вера, от которой, как они самонадеянно полагали, им удалось избавиться. Декларации прав – лишь мусор, оставшийся, когда отступила волна христианства: бесцветные обломки, валяющиеся на побережье. Бог мёртв, но в грандиозной пещере бывшего христианского мира по-прежнему видна его тень – огромная и пугающая. Возможно, она задержится там на долгие века. Христианство господствовало два тысячелетия. Избавиться от него не так-то просто. Его мифы никуда не исчезнут; замаскировавшись под нечто секулярное, менее мифическими они от этого не стали. «Такие призраки, как достоинство человека, достоинство труда…» [913] – христианские во всех отношениях.

Рассуждая так, Ницше вовсе не стремился польстить христианству. Он презирал тех, кто, держа в руках обагрённые кровью Бога ножи, продолжал придерживаться христианской морали, не только за это мошенничество, но и за сами их убеждения. Сам Ницше полагал, что забота об униженных и страдающих – яд, не имеющий со справедливостью ничего общего. Он радикальнее, чем большинство богословов, углубился в самые шокирующие аспекты христианской веры:

«…что по силе прельстительности, дурмана, усыпления, порчи равнялось бы этому символу „святого креста“, этому ужасному парадоксу „Бога на кресте“, этой мистерии немыслимой, последней, предельной жестокости и самораспинания Бога во спасение человека?..» [914] Ницше, как и Павел, знал, что распятие – это соблазн, скандал. Однако его, в отличие от Павла, это отталкивало. Он считал, что зрелище мучений Христа было наживкой для людей могущественных, что оно убедило их – здоровых и сильных, красивых и храбрых, властных и уверенных в себе, – что землю должны унаследовать те, кто от природы их хуже – кроткие и голодные. «Взаимная помощь, забота и польза постоянно вызывают и поддерживают чувство могущества…» [915] В христианском мире благотворительность стала инструментом доминирования. Но христианство, встав на сторону всего расстроенного, слабого и жалкого, сделало человечество больным. Идеалы сочувствия и равенства перед Богом порождены не любовью, а ненавистью: ненавистью глубочайшей и величайшей, преобразившей самый характер морали, ненавистью, которой до той поры не видел мир. В этом, по мнению Ницше, заключалась революция, которую начал Павел – «гений в ненависти», «фальшивомонетчик» [916]. Слабые одолели сильных, рабы победили господ.