Домой не по пути

– Вернись к родителям, Уилл. Извинись перед ними. – Мне нечем дышать. Нечем. Я задыхаюсь, боже, я упаду. – Иначе у тебя не останется близких.

Я делаю шаг вперед. Однако Уильям неожиданно закрывает дверь и ударяется об нее лбом. Он зажмуривается и шепчет:

– Не уходи, Реган, прошу тебя.

– Уилл…

– Не оставляй меня!

– Пожалуйста, прекрати. – Слезы душат. Я не могу, не могу говорить. – Ты делаешь хуже, перестань.

– Что мне сделать? – Он выпрямляется. Приближается ко мне и касается моего лица. – Скажи, черт подери, просто скажи, я сделаю, обещаю! Реган, я люблю тебя!

Закрываю глаза, и слезы рисуют новые полосы на щеках. Такое чувство, что у меня нет земли под ногами, что воздух исчез. Я раскрываю глаза, а мир – черно-белый.

– Дай мне уйти. – Мой голос мертвый. Сердце падает.

Уильям дрожит.

– Дай мне уйти, – еще раз повторяю я и позволяю себе в последний раз посмотреть на лицо Уильяма Гудмена, на морщинки около его губ, веснушки.

Мои пальцы непроизвольно касаются его щеки. Я касаюсь ладонью его губ, а потом выбегаю за дверь и не оборачиваюсь. Это самый трудный шаг в моей жизни, и впервые я ощущаю себя по-настоящему сломленной.

Глава 20

Янгстаун – город, который никогда не был мне домом.

Я здесь выросла. И тут же разочаровалась. Пыталась стать смелее, а потом сбежала. Стоило ли садиться в машину к Гудмену? Бросать семью? Стоило. Я не жалею о сделанном. В Янгстауне я будто врастала в землю. А теперь я умею летать. И пусть мой полет закончился падением, я все-таки ощутила вкус свободы.

От вокзала до моего дома ходу минут пятнадцать. Я иду по знакомым улицам и уже не верю, что бродила по Эри, Сиракьюсу, Нью-Йорку; что видела океан, слушала джаз. Все это кажется вымыслом и плодом разыгравшегося воображения. Возможно, я напишу об этом. Да, напишу нашу с Кори историю. Всегда хотела выражать свои мысли на бумаге, потому и пошла на факультет литературы. А теперь мне даже есть о чем писать.

Плечи ноют от усталости, а в груди будто дырка. Кажется, сейчас опущу глаза и увижу простреленное легкое, ведь дышать совсем невыносимо. Щеки болят. Так болит лицо у тех, кто рыдал несколько часов подряд, а я рыдала. Мне стыдно за себя.

Я прихожу на свою улицу. Делаю несколько шагов и останавливаюсь, повернувшись лицом к коттеджу. Смотрю на него. Небольшой дом с ветхой крышей, с разбитым крыльцом и прогнившими ступеньками. Я будто не уезжала: те же стены, тот же запах. Я вновь стою здесь, напротив дома, из которого убежала, и думаю: «Что со мной не так? Что я делаю неправильно?» Ветер откидывает назад спутавшиеся длинные волосы. Я медленно иду вперед, переставляя ватные ноги. Дома кто-то есть. Я слышу, как на кухне работает телевизор.

Стаскиваю кроссовки. Бросаю вещи. Иду по коридору и чувствую запах, от которого слезятся глаза: запах сырости, алкоголя. Я вновь здесь. Я дома.

Прохожу на кухню. Мама мешает салат, но, увидев меня, замирает. Ложка падает из ее рук с глухим стуком. Она ошеломленно смотрит на меня, пытается сказать что-то, но не может. На ее лице, как всегда, кричащие тени, в глазах полопавшиеся сосуды, помада на пол-лица. Она делает шаг вперед, делает шаг назад. Я тоже молчу. Подхожу к холодильнику, открываю дверцу и спрашиваю:

– Ты будешь что-нибудь?

– Я делаю салат, – шепчет она. – Ты проголодалась?

– Немного. – Достаю пакет молока, яйца. – Что насчет омлета?

Она нерешительно кивает. Включаю плиту, связываю в пучок волосы. Мама стоит со мной рядом, помешивает салат, а плечи ее трясутся. Я зажмуриваюсь. Не могу. Все это не просто причиняет боль – мне трудно даже дышать.

– Я хочу устроиться в кафе официанткой. С тобой. У Грэга есть вакансии?

– У него всегда есть вакансии. – Она смахивает слезы со щек.

– Хорошо. Я собираюсь накопить немного денег, чтобы уехать, мам.

– Уехать.

– Да.

– Опять?

– Опять. – Выливаю яйца на сковороду, и они шипят, растекаясь по маслу. Мама шмыгает носом. Помада у нее размазалась по подбородку. – Ты можешь поехать со мной, если хочешь, в Бостон, в Вашингтон или Провиденс.

– Там у тебя никого нет.

– Начну все заново.

– Я не брошу отца.

– Почему? – Я перевожу взгляд на маму и сжимаю кулаки. – Почему ты не бросишь его? Мама, мы должны уехать.

– Ты должна уехать, – шепчет она, мешая салат, который уже давно готов, – но не я.

Поджимаю губы и отворачиваюсь. Возможно, она права: пришло время самостоятельно принимать решения и строить свою жизнь. Заново. С чистого листа.

Мы накладываем еду и расставляем ее на маленьком столе. Садимся друг напротив друга и молча едим, не говоря ни слова. Я невольно вспоминаю о тех словах, что она мне сказала по телефону: «Ты должна быть со мной рядом, когда мне плохо». Что изменилось? Почему теперь она позволяет мне уйти?

– Что с ним? – хрипло спрашиваю я.

– Он до сих пор в больнице.

– И долго он там пробудет?

– Не знаю. Ему плохо. – Мама отпивает воды и передергивает плечами. – Алкоголь. Он разрушил его. Разрушил всю его жизнь.

– Ну а ты? – Я смотрю на нее. – Что насчет тебя?

– Реган…

– Ответь!