Домой приведет тебя дьявол

Я любил останавливаться в местах, где истории этой страны, прошлая, настоящая и будущая, сходятся в одном месте в ряду оставленных домов, наполненных тайнами, заброшенных кладбищ, заколоченных окон закрытых магазинов и отсыпанных гравием дорожек на заправках у черта на куличках.

Меня влекли виды городков, переживших свое время, где трещины, призраки и воспоминания своим числом превосходят число жителей. Вот она – настоящая Америка. Душа этой страны живет в щербатых улыбках кассиров на бензозаправках, в пыльной шерсти собак небольших городков, в гудении неоновых вывесок на маленьких забегаловках, где слой пыли покрывает все поверхности, в надломленном духе работников автокафе в городках, которых не найдешь на карте, в странных запахах и пятнах на ковровых дорожках в дешевых мотелях, окна которых смотрят на пустые парковки.

Мне нравилось останавливаться на заправках, у которых автоматы в туалетах предлагают дешевый одеколон за четверть доллара, нравилось размышлять над тем, какая химия бушует в венах дальнобойщиков с безумными глазами. Мне нравились безымянные закусочные и сетевые кафе вроде «Вэффл Хаус» с грязными столовыми приборами, где можно увидеть официанта с золотым зубом, который сверкает ярче, чем души большинства людей.

Когда мы едем в машине, путаница проблем в наших головах начинает распутываться или становится несущественной.

Такие поездки имеют способность вызывать у меня такое чувство, будто я потерянный шепоток в трафике Остина или птица, без всяких усилий парящая над болотами Атчафалайя[144]; или липовый турист на берегу в Билокси[145], или утраченная память в бесконечных прямых дорогах Флоридского Пэнхендла[146].

А еще эти поездки вызывали воспоминания о Пуэрто-Рико.

Моя бабушка говорит мне, чтобы я позволял собакам зализывать мои царапины после падения, потому что их слюна святая.

Моя мать готовит еду, пританцовывая в кухне под пение Эктора Лаво: «Tu amor es un periо́dico de ayer…»[147]

Корявые пальцы моей бабушки ласкают мне лицо.

Океан плещется у моих ног.

Яркая, чуть ли не нежная зелень покрывает все горы.

Небо, такое невероятно яркое и голубое, что мне приходится моргать, чтобы убедиться, что я не сплю.

Успокаивающий голос бабушки, которая говорит мне, что моя кровь священна, что эта кровь результат смешения крови индейцев таино, африканцев и испанцев.

Красные взрывы в конце длинных, тонких ветвей огненных деревьев[148].

Моя мать в один из тех коротких промежутков времени, когда ей удавалось оставаться трезвой, улыбается мне, а я поглощаю arroz con habichuelas[149] на крохотной кухне бабушки. Улыбку на лице матери можно было увидеть редко, если не считать те годы, что мы провели на острове. Ее улыбка была как суперновая звезда. Ее улыбка была моим миром, моим бальзамом, моей мечтой.

Quebrada[150] за домом моей бабушки, журчащая вода в ней всегда холодна.

Однообразный саундтрек кваканья лягушек коки, под который я засыпаю.

На острове мы прожили около восьми лет, но это были счастливейшие годы моей жизни. Долгие поездки всегда будут вызывать у меня эти воспоминания, где бы я ни находился, и я буду благодарен за них, что бы я ни делал.

Брайан на заднем сиденье закашлялся. Этот звук нарушил что-то во мне.

Мне нужно было услышать чей-нибудь голос. Голос Чалино, снова раздававшийся из динамиков, говорил о пистолетах и смерти, и это мне не помогало.

– Что происходит с El Milagrito, Хуанка? – спросил я, глядя в окно на знак, который извещал меня, что мы проезжаем Рузвельт.

– А что с ним? – спросил Хуанка.

– У тебя сейчас в кармане лежит его палец, приятель. Оставь ты эту срань, – сказал я.

Хуанка рассмеялся.

– ¡No hay pedo, hombre![151] Успокойся, – сказал он. – El Milagrito – святыня. Боженька коснулся его. Сделал его особенным.

– Это как? Он мне не показался никаким особенным. Он даже о себе позаботиться не может.

Хуанка посмотрел на меня так, словно я в одном предложении произнес слова «твоя», «мать» и «шлюха».

– Nah, huevо́n[152], особенный не в этом смысле, – сказал он. – Его мать умерла. Она была дочерью Сони. Она была наркоманкой. Соня говорит, что она в любой час могла прийти домой, уйти. Она даже никому не говорила, что беременна, пока скрывать дальше уже не было возможности. Cuando ya no podía esconder la panzota[153], сказала она матери. Она не знала, кто отец ребенка. Alguno de los cabrones que se aprovechaban de ella, seguro. Pinches hijos de puta[154]. Беда в том, что она так ни на один день не перестала ширяться. Умерла от передозировки прямо у себя в доме. Соня нашла ее в ванной, игла все еще торчала из ее вены. Соня упала на нее и почувствовала, как шевелит ножками младенец. Малец все еще был жив. Соня запаниковала. Она должна была извлечь младенца, а потому побежала на кухню, взяла нож, вскрыла мертвую дочь и вытащила ребенка. С тех пор он на ее попечении.