Домой приведет тебя дьявол

– Удачи вам, джентльмены. Люди, которые совершают дурные поступки ради благого дела, всегда прощены в глазах Господа, в особенности, когда они делают это от чистого сердца. Бога в псалме 93 называют «Боже отмщений», а в Послании Колоссианам 3:25 сказано: «А кто неправо поступит, тот получит по своей неправде, у Него нет лицеприятия», и в Исходе 21:24–25 вы найдете мое любимое: «Глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб». Я знаю, Хуанито не позвал бы вас в помощники, если бы не был о вас высокого мнения. Да поможет вам Бог.

Падре Сальвадор обманывал себя, если думал, что кто-то из нас идет на это дело с чистым сердцем. Я видел перед своим мысленным взором Мелису, которая смотрит на меня с пола. Рухнувший стол. Моих рук дело. Я был чудовищем, гребаным чудовищем. Молитвы и чувство вины никак не облагородят то, что мы собирались сделать.

Сальвадор в последний раз потрепал Хуанку по спине.

– Pronto los hombres que mataron a tu hermano van a pagar por lo que hicieron[228].

Хуанка подбросил в воздух ключи, полученные от священника, поймал их и двинулся к «Хонде».

– Так сделаем это.

Что-то перевернулось у меня в мозгу. «Глаз за глаз. Скоро люди, убившие твоего брата, заплатят за содеянное». Дыхание застряло у меня в легких. Так значит, все это не ради денег. Хуанка жаждал мести. А если он мог хранить это в тайне, то он способен на вещи и похуже.

Глава 20

Хуанка выехал с церковной парковки на широкую улицу с двусторонним движением. Он включил радио, из динамиков полилась музыка в стиле банда[229], но динамики оказались покалеченными и выдавали в основном гудение, которое вибрировало сбоку от моего бедра и вокруг моих ушей.

На улицах было темно, мир сместился в ночной режим. Никакого изобилия работающих заведений поблизости не было. Огромные заброшенные участки земли за высокими заборами – и больше ничего не открывалось моему взгляду справа. Это место скорее напоминало мне не жилой район, а нечто вроде складской площадки, на которую чаще приезжают грузовики, чем легковушки.

Мы сворачивали налево на более широкую авеню, когда заговорил Брайан.

– Ты, Хуанка, и вправду собираешься удалить эти татуировки с лица?

– Я их удалю. Моей матери это понравится. Первые буквы от Barrio Azteka я сделал на подбородке, когда мне было шестнадцать. Она потом несколько недель со мной не разговаривала. Она всегда ненавидела улицу. Улицы забрали у нее слишком многое, вы меня понимаете? Ninguna madre debería enterrar a un hijo, y ella ha enterrado a dos[230].

* * *

Меня удивило, что он так быстро ответил на вопрос и выдал нам столько всего. Некоторые люди более открыты, другие предпочитают все держать при себе и не подпускать к личной жизни чужих. Хуанка, казалось мне, принадлежал ко второму типу. Что и размягчило его, когда он оказался дома, когда увидел мать.

– Хуанка, а что случилось с… – Я подвесил вопрос в воздухе.

Хуанка поднял свой телефон. На экране была фотография – его и двух других мужчин, они стояли, положив друг другу руки на плечи, их объятия свидетельствовали о близости и любви. Их лица были черновыми зарисовками одного портрета. Его братья. Один из них показался мне знакомым, но я не мог понять почему. У него были тонкие усики, которые начинали комически загибаться вверх по концам.

– Гильермо – который справа. Тот, что слева, – Омар. Он научил меня всему, что я знаю о… всем. Mi viejo no estaba, así que Omar se convirtiо́ en mi padre[231].

Улыбки на фотографии не были садистскими улыбками убийц или масками преступников, пытающихся выглядеть респектабельно, – это были улыбки людей, которые любят друг друга, знают друг о друге все и вместе пережили страшное. Их улыбки были искренними и теплыми. Я не сомневался, что это одна из любимых фотографий матери Хуанки.

Хуанка убрал телефон и включил радио.

– Мы почти на месте.

В его голосе не слышалось злости, но я не хотел испытывать судьбу, увидев, что он может сделать с дюжиной ножей и человеческой плотью. В одном он был прав: ни одна мать не должна хоронить сына… или дочь.

Я подумал о Мелисе. Мне хотелось, чтобы она сейчас спала. Ее боль, наверное, сравнима с моей. Нет, ее боль, наверное, сильнее. Она девять месяцев носила Аниту в себе, а потом вытолкнула ее в этот мир. Между ними была связь, сотканная этим странным, жестоким, крикливым, кровавым, мучительным ритуалом, который мы называем деторождением. Я же был всего лишь идиотом, который стоял рядом и был готов держать ее за руку, накормить кокосом, дать воды – все, что она попросит, но я не сделал ничего. Я часто спрашивал себя, как наши боли, мучительные, какими они, несомненно, были, разнились из-за этой связи, которая есть у каждой матери с детьми, рожденными ею в этот свет.