Домой с черного хода

— Отдохни, — говорила мне мама. — Нельзя же так — то мечешься, то печатаешь. Ты ведь и Москвы еще не видела. Посмотри хоть немного город, сходи в какой-нибудь музей, в гости. Нельзя же так.

Я дала себя уговорить. Действительно, так нельзя. И, когда в субботу приехала Милица, мы уговорились с ней поехать на следующий день в Москву, сходить в Третьяковскую галерею и оттуда ко второй ее тетке Ксении Александровне Кораго, давно требовавшей, чтобы меня привезли к ней познакомиться.

Когда я первый раз переступила порог Третьяковки, мне показалось, что я вхожу в церковь. Наверное, такое впечатление создавали строгий порядок, неторопливость и приглушенные голоса немногочисленных посетителей. Я еще ни разу после возвращения в отчий край не видела общественного места, где люди переговаривались бы тихими голосами, не спешили бы, не толкались. Как приятно, что такие места все же есть. И тут же я испытала настоящее потрясение. На втором этаже, прямо против лестницы, стояла скульптура Лансере «Табун лошадей», принадлежащая когда-то моему деду Николаю Петровичу Еракову, крупному коллекционеру. Скульптура, которую он очень любил. И сразу же вспомнилось ее место в кабинете, куда я прокрадывалась в отсутствие дедушки и подолгу простаивала перед ней, давая клички лошадям, разговаривая с ними, представляя себе, как усаживаюсь на одну из них — ту, что поспокойней, — и бесстрашно скачу куда-то. К сожалению, как часто бывает, одно воспоминание потянуло за собой другие — жуткие.

Милица что-то сказала мне, а я только затрясла головой: «Потом, потом…»

— Что с тобой? А, это из коллекции дедушки? — догадалась она, — Да брось ты волноваться. Все равно назад не получишь.

— Не в этом дело, — торопливо ответила я. — Просто при виде нее, мне вспомнились всякие житейские гадости. Из прошлого. Глупо конечно. Пошли дальше.

Я мало что вынесла из первого посещения галереи. Скорбные лики старинных икон мешались с самодовольными физиономиями каких-то современных деятелей кисти нашего однофамильца. Трагические глаза Врубелевского «Демона», наивная «Девочка с персиками». Исступленная «Боярыня Морозова»… Я вдруг ужасно устала и с радостью согласилась на предложение Милицы, не медля ехать к Ксении Александровне.

Странно, почему на меня так подействовала неожиданная встреча с «Табуном». Ведь я, как и все мы, давным-давно знала, что коллекцию и библиотеку дедушки реквизировали и однажды даже имела возможность наблюдать, как это делается. В харбинском комиссионном магазине, где продавались предметы искусства, мелькали иногда знакомые вещи, неизвестно кем и как вывезенные из России, и дядя Сережа даже купил раз две севрские вазочки из коллекции отца, стоявшие затем на полочке у них в гостиной, — голубые с медальонами, на которых очаровательные пастушки придерживали тоненькими пальчиками пышные нарядные юбочки. Все это древняя история и расстраиваться из-за того, что «Табун» обосновался в Третьяковке не стоит. Место хорошее. Нет, все дело, наверное, в том, что поглощенная житейскими заботами, я последнее время почти не думала о здешней — непонятной, необъяснимой, но страшной жизни. А тут вдруг опять…

Ксения Александровна жила в одноэтажном особнячке на улице с прелестным, знакомым по литературе, названием «Сивцев Вражек». Небольшая комната ее была заставлена сборной старинной мебелью, На письменном столике теснились фотографии в точеных рамках. На стенах висели крымские пейзажи Волошина. Радушная, оживленная Ксения Александровна усадила меня в не очень удобное кресло, основой которому служили рога изюбра, и забросала вопросами.

— Мы прямо из Третьяковки, — сказала Милица, — Видели там скульптуру, принадлежавшую прежде моему прадедушке, а затем, так сказать, экспроприированную в пользу народа.

В глазах у Ксении Александровны что-то промелькнуло.

— У твоего прадеда был, наверное, хороший вкус, — сказала она, — В Третьяковку вещи попадают после строгого отбора. Но вы устали и замерзли. Сейчас я напою вас чаем.

— Поняла? — сказала Милица, когда она вышла из комнаты. — О таких вещах говорить здесь не принято. С оглядкой живут. Всего боятся. Я вначале пробовала рассказывать о нашей жизни в Китае. Куда там! При слове «белый офицер» у Наталки чуть разрыв сердца не случился. И ты будь осторожнее.

Ксения Александровна вернулась с кипящим чайником и поставила на стол тарелочку с «тартинками» и розово-белую пастилу.

Мы с наслаждением пили горячий чай с лимоном и поглощали тартинки. Разговор шел о Коктебеле, о картинах Волошина («а вот стихи его мне чужды» сказала Ксения Александровна, когда я заикнулась о них), о Станиславском, о китайских акварелях и о китайской опере; Ксения Александровна сказала, что сводит меня в музей Чехова, а весной можно будет съездить в Мураново — когда-то поместье Тютчева. По ее словам, ей было со мной интересно. О чем только мы ни поговорили — и так хорошо! Но мне-то хотелось поговорить с ней совсем о другом, хотелось узнать, как складывалась здесь жизнь ее — интеллигентной, образованной дамы? Что пришлось ей пережить? Что думает она обо всем этом?