Домой с черного хода

Мы проработали там недели две, сделали основную часть работы. Машинистки, поняв, что мы просто гастролеры и не собираемся отнимать у них работу в будущем, примирились с нами, и от них мы получили много ценных сведений о жизни, ожидавшей нас. Они сообщили нам, что Борис Петрович — провалившийся шпион, отбывший за это наказание «на Лубянке», — «а теперь вот «Иваном Ивановичем» работает. У нас и переводчики большинство из шпионов провалившихся. Потом, может, куда и получше устроятся — все-таки языком владеют, — но поначалу все обязательно к нам».

«Владел» языком Борис Петрович очень слабо, хотя — как он поведал нам с Ольгой, не открывая, впрочем, цели своей командировки, — два года прожил в Индии. «У графини одной, эмигрантки, комнату снимал», значительным тоном прибавил он. И еще сообщил, что любит работать творчески. Стулья с номерами, выстроенные вдоль стены, были его идеей. Ввиду чрезвычайной важности работы, из комнаты нельзя было выносить ни одной бумажки. Все испорченные листы, отработанная копирка, заметки и так далее складывались сначала на стул с номером доклада, затем под него, затем вокруг. Не знавшие английского языка, плохо разбирающие почерк переводчиков машинистки портили страницу за страницей, и горы бумаги вокруг каждого стула росли как снежные наносы; На ночь зал запирался, уборщицы туда не допускались, думаю, что все это можно было сделать гораздо проще, но таково было распоряжение Бориса Петровича. Ну и, конечно, ему же принадлежала мысль посадить нас на сцену, чтобы живым примером вдохновлять на подвиги остальных. Слава Богу еще, что мы сумели установить с машинистками отношения вполне дружелюбные.

Мы с Ольгой должны были прочитывать все отпечатанные доклады, отмечать обнаруженные ошибки, затем печатать на отдельных листах буквы алфавита — раз по тридцать-сорок каждую и передавать в соседнюю комнату, где трудились вооруженные ножницами молодые люди — они аккуратными квадратиками вырезали буквы и осторожно вклеивали на то место, где была обнаружена опечатка.

Но мере того как приближался день конференции, волнение и суета нарастали. В докладах постоянно что-то менялось, вычеркивалось, переделывалось, вставлялись новые абзацы, терялись нужные страницы, и Борис Петрович постоянно рылся в бумажных сугробах. Около шести часов прибегал запыхавшийся Рустам Гасанович, любезно улыбаясь, просил нас задержаться на часок-другой, а пока пройти в буфет… Последние три дня мы работали до десяти часов вечера и потом нас отвозили домой в Лобню на черных Волгах на удивление копавшихся в своих огородиках соседей. Наконец, последняя точка была поставлена. Шатающийся от усталости Рустам Гасанович просил нас все же заехать на следующее утро. Вдруг что-нибудь понадобится.

— Ученые со всего мира начали уже съезжаться, — конфиденциально сообщил он нам. — Я вчера в Президиум ездил — двух американцев видел.

Картина, которую мы увидели, приехав на следующее утро в институт, право, была достойна кисти художника. Свежий ветер, залетев в окно, поднял в зале бумажную вьюгу. Столики, нарушив строгое построение, толклись где попало. Машинки с них исчезли, но повсюду валялись использованные копирки, сломанные пластмассовые линейки, клочки бумаги и истертые резинки, а за одним из них, положив голову на устало брошенные руки, спал наш дядька Борис Петрович. Под стулом валялись его ботинки, и одна нога в дырявом носке была откинута в сторону. Только наши две машинки в сверкающих футлярах надменно поглядывали со сцены на окружающий разгром.

Мы на цыпочках вышли и отправились искать Рустама Гасановича. Узнав в бухгалтерии, сколько мы заработали (баснословную сумму, как нам показалось), распрощавшись со всеми знакомыми и, пообещав в случае следующего аврала прийти на выручку, мы отправились домой. Ярко светило солнце, в садиках Балтийского поселка цвела сирень, качались на качелях дети, несколько старичков, играя в домино, со стуком и непонятными восклицаниями выкладывали на стол кости. Сделав покупки в большом гастрономе, мы обнаружили в углу прилавок, где продавались всякие напитки, и направились к нему. Купили по бокалу шампанского и, сказав: «Vivat, Академия!» осушили их.

А письма и телеграммы, на удивление почтальонши Зины, так и сыпались.

— Что это, будто и писать больше некому, — поражалась она, протягивая мне очередную пачку писем и телеграмму.

Телеграмма была от Марины, отправленная из Казахстана. Их теплушечный поход из Харбина в совхоз, находившийся неподалеку от станции Картали, был благополучно завершен.