Домой с черного хода

Чуть подальше среди нескольких сгрудившихся холмов, носящих поэтическое название «Лепестки лотоса» приютилась буддийская часовенка. Легкое изящное строение с окнами забранивши замысловатыми деревянными решетками и затянутыми непромокаемой бумагой. Внутри всегда было прохладно, пахло куреньями, перед статуей Будды горели тонкие желтоватые свечи, которые горстями продавал желающим бритоголовый монах с хитрыми глазами, вкрадчивой речью и плавными движениями. А позади часовни рос вековой дуб. Его корявый неохватный ствол был сплошь залеплен листками полупрозрачной бумаги, испещренной крупными иероглифами — все это были просьбы, с которыми отчаявшиеся люди обращались, — как к последней инстанции, — к Будде.

Как-то раз, гуляя в горах веселой молодой компанией, мы подошли к священному дубу, решив высказать ему и свои заветные желания. Передавая друг другу карандаш и листки из записной книжки, оказавшейся у кого-то, — пряча написанное от чужих глаз и заталкивая свои записки в трещины ствола, мы сначала шутили и пересмеивались, но постепенно веселье стихло, будто пристыженное, словно сам воздух, здесь хранил частицы человеческих бед, о которых шептали дубу, приходившие к его подножью люди. Мне карандаш достался последней; я взяла его и, не думая, быстро написала «Вернуться в Россию» и также быстро затолкнула листок под отставший кусок коры. Не знаю, почему я так написала — в то время я мало и редко думала о России и самая мысль о возвращении казалась совершенно нереальной. А вот поди же ты — сбылась просьба, обращенная к китайскому божеству. Возвращаюсь-таки! Интересно, что загадывали остальные и сбылись ли их желанья?

Вот и Пейтахо т— последняя веха тяньцзинской жизни — осталась позади. Скоро будет Шанхайгуань — место, где, сползая вниз, уходит в море великая китайская стена, когда-то грозная твердыня, стоившая стольких жизней и горя, сейчас разваливающаяся, никому не грозящая и немного нелепая — граница Китая и Маньчжурии — Маньчжуго.

Дальше, дальше бежит поезд. Вечером мы проезжаем Чанчунь — столицу Маньчжуго. Там находилась резиденция несчастного Пу-и — последнего китайского императора-мальчика, посаженного японцами на Маньчжурский трон в нужный им момент. В ранней молодости, одержав победу на конкурсе английских машинисток, я чуть не угодила в канцелярию его министерства иностранных дел. «И с императором Пу-и дела поправятся твои» весело пели мне друзья. Я недавно прочла книгу о его приемной матери — императрице Цыси, и мне показалось, что работа во дворце китайского императора должна быть удивительно интересной, так что, когда в японском консульстве, всучив за беспокойство сто йен, мне сообщили с извинением, что взять на это место решено не меня, а молодого японца, я была огорчена и слегка раздражена тем, что все мои родственники и мамины знакомые не скрывают своей радости по этому поводу. Только много позже я поняла, что именно беспокоило их и какой опасности я избежала.

Но дальше, дальше. Стремительно отступает назад и скрывается в серо-желтом пыльном облаке — горячем дыхании пустыни Гоби, — мало отличающийся от сотен других, промелькнувших мимо, городок куда решила было закинуть меня судьба, да в последний момент передумала. Проносятся мимо бескрайние зеленые поля, бугорки могил, убогие домишки. Мы на всех парах летим к Харбину.

ХАРБИН

К Харбину поезд подходит ранним угром. Путаются перед глазами сбегаясь и разбегаясь рельсы, вдалеке возникает и начинает медленно надвигаться на нас вокзал. Какой он приземистый, серый, обшарпанный? Когда в двадцать третьем году мы подъезжали к нему с другой стороны он — после запущенных и грязных вокзалов Сибири — показался мне невероятно парадным, чистым и респектабельным, Впрочем, возможно, таким он и был тогда — в те дни междуцарствия КВЖД управлял поставленный иностранными акционерами дороги инженер Остроумов, не терпевший в своих владениях разгильдяйства.

Я всматриваюсь в толпящихся на залитом солнцем перроне людей ища своих родных, и на мгновение картина того давнего приезда наплывает, заслоняя собой теперешнюю. И тогда я стояла у окна, смотря на машущих и, смеющихся людей. Только мне тринадцать лет. Мне отчаянно жмут кожаные туфли — роскошный прощальный подарок тетки, туфли, купленные в недавно открывшемся нэпмановском магазине, моя гордость. Круглая шляпа из твердого белого фетра — тоже чей-то подарок — наподобие чепчика и при каждом движении сползает на бок. Но и ей я горжусь и вообще с моего лица не сходит радостная и, наверное, глуповатая улыбка. Жизнь каждую минуту преподносит чудеса, открывает недоступные доселе привлекательные стороны. Вчера в вокзальном буфете на станции Маньчжурия мы ели давно невиданные борщ со сметаной и блинчатые пирожки, на столике в вагоне лежат халва и яблоко — не- забыть бы. Скорей-скорей выйти из вагона, смешаться с толпой этих веселых людей, отделаться от чувства горькой обиды, преследовавшей меня все последнее время в Иркутске. Я постараюсь забыть его и как можно скорее. Хватит!