Домой с черного хода

Через десять минут мы уже едем в автомобиле по знакомым с детства улицам. За эти годы Харбин съежился; облупились, а то и покосились дома, появились выбоины в асфальте, но до чего же здесь все знакомо и близко. В этом вот переулке находился скромный беженский пансион с пышным названием Версаль, который содержал толстый и важный китаец Василий Иванович с не менее толстой и важной русской супругой, про которую он доверительно сообщал кое-кому из жильцов: «По хозяйству плохо понимает — в кровати очень хорошо». А населял этот двухэтажный ковчег разношерстный эмигрантский люд, выплеснутый в Харбин девятым валом расходившегося российского моря.

Кто только ни жил в его темноватых, неуютных комнатах. Бывшие смолянки, превратившиеся в «интеллигентных кельнерш» (было такое амплуа в харбинских ресторанах и ресторанчиках), маникюрш и преподавательниц иностранных языков. Бывшие гвардейские офицеры, превратившиеся в сторожей, клерков и шоферов. С трудом ворочавшие языком, по преимуществу рыжебородые, старообрядцы, ожидавшие визу в Канаду. Мисс Уотсон, поджарая немолодая англичанка с золотистыми кудельками — в прошлом гувернантка — отдавшая лучшие годы и сердце русским детям и сейчас, несмотря на протесты семьи, отказывавшаяся возвратиться в Лондон, цеплявшаяся за осколки старой России, осевшие в китайском городе.

В «Версале» жила старая мамина знакомая, с дочерью которой Тасей мы сразу же подружились. Мисс Уотсон занималась с Тасей и со мной английским языком и иногда, чтобы не возвращаться поздно вечером в старый Харбин — предместье, где мы тогда жили — я оставалась у Таси ночевать. Мы сидели с ней в закутке, отгороженном шкафом и занавеской, читали вслух Джейн Эйр, а одним ухом прислушивались к ни на минуту не смолкавшим разговорам. Тасина мама училась когда-то в школе прикладных искусств и сейчас энергично раскрашивала бумажные абажуры и глиняные горшки, составляла узоры для вышивок, разрисовывала поздравительные открытки и конфетные коробки. Работала она дома, и ее комната стала чем-то вроде исповедальни, пункта первой медицинской помощи и конторы общества взаимного кредита, выдававшего ссуды в размере нескольких ложечек сухого чая, полубутылки керосина, одного даяна, а то и пары шелковых чулок на вечер. На комоде стояла неизменная тарелка с чайной колбасой, нарезанной тоненькими ломтиками, хлеб, вазочка с вареньем. Примостившись сбоку за столом всегда кто-то пил чай, и заглянувший на бегу всеобщий любимец Вова — репортер одной из харбинских газет рассказывал свежие анекдоты и политические новости.

— Посмотрите в окно! — говорил он с полным ртом, — Взгляните вон на ту шавку. Видите? А знаете, кем она была в царской России? Нет? Так я вам скажу. Сенбернаром!

Тасина мама и ее приятельница, забежавшая на минутку, звонко хохотали.

— Господи, откуда вы все это достаете?

— Где я черпаю свой блистательный юмор, вы хотите сказать? К сожалению, не из собственной головы. Из парижской эмигрантской прессы. Из произведений певцов эмиграции: поэта Дон-Аминадо, юмористки Тэффи, карикатуриста Мада и многих других.

— Хороши певцы, только и знают, что над собой издеваются.

— Не издеваются, а подсмеиваются — это разница. Елена Николаевна, когда я доберусь до Сорбонны или Кембриджа и займусь, наконец, научной деятельностью, я напишу трактат о пользе смеха. Пользе с точки зрения медицинской, хозяйственной и политической. Тезисы: (А) Человек, которому ничто не смешно, социально опасен. (Б)…

— Вова, Вова, пока вы не уехали в Сорбонну, садитесь и пейте чай. С черносмородиновым вареньем, вашим любимым.

С шумом распахивалась дверь и в комнату быстро входила одна из маникюрш, населяющих «Версаль».

— У одной моей клиентки ощенилась борзая, — взволнованно сообщала она. — Семь щенят. И на всех уже есть покупатели-японцы и американцы. Она хочет купить шкаф и пальто дочери.

— «И почему я только поэт, а не сука бульдожья?», как воскликнул в подобных обстоятельствах еще один певец эмиграции поэт Лоло, — вздохнув сказал Вова. — Ну, я побежал, Елена Николаевна. Бегу искать уличных происшествий для украшения завтрашней газеты.

Гости, собиравшиеся вечером, смеялись меньше. Они пели. Вместо чая на столе стояла водка, соленые огурцы, колбаса, селедка.

Начнем с первых мы полков

— Кавалергардов-дураков…

красивым баритоном запевал безрукий полковник одного из гвардейских полков, и хор сдержанно подхватывал:

Кавалергарды-дураки

Подпирают потолки.

Звенели, встретившись, рюмки, постукивали ножи и вилки, снова булькала водка.

А кто курицу украл?

То Измайловский капрал…

Жура-жура журавель, Журавушка молодой…

Здесь все было совсем другое, непохожее на жизнь в Иркутске. Там, сидя вечером в полутемной комнате, все почему-то говорили шепотом, говорили об обысках, реквизиции столового серебра и драгоценностей, о конине, которую удалось достать через бывшего дворника-татарина, о чьей-то — всегда страшной — судьбе. А тут?

Кто играет на мелок?

Императорский стрелок…