Домой с черного хода

В первый же вечер я побывала у всех наших тяньцзинцев и сообщила им благую весть — никого задерживать на целине не собираются. Как видно толку от нас было немного. Так что вострите лыжи, друзья. Иосиф Давыдович решил ехать в Барнаул на следующий же день. Неужели это правда? Неужели они увидят Ленинград? Взволнованный Андрей сказал, что он утром обсудит этот вопрос с родителями и тоже съездит в Барнаул. Алексей Данилович как оказалось, уже разыскал брата в Усть-Каменогорске и вел с ним переписку, выясняя нельзя ли перебраться туда в будущем. Эта стремительно надвигающаяся возможность привела его в возбужденное состояние. Он то хватался за бумагу, видимо за тем, чтобы написать заявление об уходе или письмо брату, то спорил с женой, настаивавшей, что сначала надо все с Люсей решить. «Одну ее в чужом краю никак не оставлю…» Спокойней всех восприняли известие Шуры, уже давно выработавшие свою программу: перезимуют они в Солоновке, постараются скопить побольше денег и по весне уедут в Барнаул. Кое-какие шаги они успели предпринять.

— Не понравилось, значит, у нас? — осуждающе сказал мне Прокопыч, когда я, положив перед ним кипу документов, попросила подписать разрешение на выезд из села. — Ну что ж, езжайте. Еще попомните деревню. В городе-то все с рынка…

Я лихорадочно раздавала и распродавала вещи, кухонную утварь, те несколько предметов мебели, которые, Перекочевав сюда из Китая, верой и правдой служили нам все эти месяцы. Мне было приятно, что наш старый комод и мамина кровать перейдут в избушку Степана, а китайские шкафики с золотыми павлинами на темно-красных лаковых дверцах уедут в Барнаул жене директора, а радио и проигрыватель «Филко» будет скрашивать ему самому зимние вечера здесь. Пакуя и перепаковывая свои сундуки, я стремилась избавиться от всего не очень нужного, старалась сократить число вещей, с которыми мне предстояло пуститься в дальнейший путь, понимая в то же время, что нужным может оказаться впоследствии буквально. все.

И, наконец, мы едем. Позади прощанья, неловкие рукопожатия, поцелуи. Разговор в столярне с Родионычем, которому я крупными четкими буквами записала Символ веры и все молитвы, которые помнила с гимназических дней, включая молитву перед учением и после. И коротенький разговор со Степановым «жильцом» Николаем Николаевичем, который просил меня бросить в почтовый ящик в Омске письмо его брату:. «Любопытные люди тут живут, не хочется, чтобы прочитали». Увидев адрес «Моховая 13» я вспомнила, что на «Моховой 15» жила когда-то моя тетя Оля и сказала ему, и он вдруг разволновался, сказал, что хорошо помнит этот дом, у него были там знакомые… но тут же закашлялся, махнул рукой и-ушел к себе. Степан на прощанье посоветовал мне плюнуть на «этот здешний режим» и ногой растереть. Даша, оглядевшись, перекрестила меня на прощанье м&лким крестом, а Степанова жена, придерживая тяжелый живот, утерла рукавом покатившуюся слезу.

— Господи, помоги им всем!

Мы едем. Мама сидит впереди с шофером, а мы расселись среди рассованных в кузове вещей. До Михайловки нас провожают Алексей Данилович и Володька — молодой парнишка, его ученик. Они помогут нам отправить тяжелый багаж. На общем совете решено было, что мне одной с этим делом не справиться — придется «смазать» Гальку-приемщицу, иначе ни в какую не возьмет. Мы едем. Вон Морька у калитки своего дома энергично машет нам. Обезглавленная, облепленная афишами церковь; Тускло серебрится рябь, поднятая легким ветерком на озере: Еще совсем немного и Солоновка останется позади. Остался позади и такой короткий по времени и в то же время набитый событиями отрезок моей жизни. Остались позади люди, среди которых я жила это время, помогавшие мне, поддержавшие меня. Увижу ли я когда-нибудь кого-то из них. С тяньцзинцами жизнь меня еще возможно столкнет, а вот Даша, Степан, Василий Михайлович, Миша с Эммой… Но, если и не увижу, из моей памяти они теперь уже не уйдут. Мне вдруг становится до слез жалко ангелоподобного Коку, Люсю, туберкулезного Сашу из столярни, техничкину дочку Нюшку, робко поцеловавшую меня на прощанье и со вздохом сказавшую: «Мне-то отседа хода нету. Я ж безотцовщина…» Я стараюсь не думать об интернате для инвалидов и об устремленном на меня, тоскливом взгляде инвалида на обочине, когда мы уезжали оттуда. Жалко!

— Мама! — кричат девочки, — смотри, сколько арбузов. Помнишь, дядя Миша говорил.

Поле по обе стороны от дороги усыпано, сколько глаз хватает, небольшими зелеными шарами. Некоторые темно-зеленые, другие начинают буреть.

— Господи, — да почему же их не убрали? — говорю я.

— А чо? — равнодушно сплюнув через борт, говорит ученик Алексея Даниловича. — Каждый год так. Пока сладкие, брать не моги. Унесешь парочку, кто узнает и сразу крик подымет: «Вот ворье… Все растаскивают… сажать вас надо…» А потом, глядишь, прошло время, только свиньям на корм и сгодятся. Да не все свиньи и есть-то станут. Каждый год так.