Дон Кихот

— Случается и так, сеньор оруженосец, — возразил Санчо, — что человек упадет в обморок, а его примут за покойника и похоронят. По-моему, королеве Магунсии более пристало просто упасть в обморок, а вовсе не умирать. Пока человек жив, многое можно еще исправить, да и провинность инфанты была не слишком велика, чтобы так из-за нее огорчаться. Вот если бы эта сеньора вышла замуж за своего пажа или за кого-нибудь из домашних слуг, как это случается, говорят, среди знатных сеньор, ну тогда это было бы непоправимо. Но выйти замуж за рыцаря, который, по словам дуэньи, такой благородный и разумный юноша, ей-богу же, это не слишком большая глупость. Что из того, что он простой дворянин, а не граф или маркиз! По словам моего господина, каждый ученый может питать надежду сделаться епископом, а каждый рыцарь, особливо странствующий, королем или императором.

— Ты прав, Санчо, — сказал Дон Кихот, — ибо странствующий рыцарь, если только злые волшебники ему не воспрепятствуют, очень легко может сделаться величайшим сеньором на свете. Но продолжайте, сеньора Долорида. Мне кажется, что вам предстоит рассказать нам о горьком конце этой сладостной истории.

— И еще каком горьком! — ответила графиня. — О таком горьком, что в сравнении с ним горькая редька покажется вам сладкой, а листья олеандра — превкусными. Итак, королева умерла, а вовсе не упала в обморок, и мы ее похоронили. Но едва мы засыпали ее землей и сказали ей последнее прости, как вдруг на могиле королевы, верхом на деревянном коне, появился великан Маламбруно, двоюродный брат Магунсии, большой злодей и к тому же волшебник. Чтобы отомстить за смерть своей сестры и наказать дона Клавихо за его дерзость, а Антономасию за легкомыслие, он заколдовал их тут же на могиле, превратив инфанту в бронзовую обезьяну, а ее супруга — в страшного крокодила. Между ними он воздвиг бронзовый столб с надписью на сирийском языке, которая в переводе сначала на кандайский, а затем на испанский язык гласит следующее: «Сии безрассудные молодые супруги получат свой прежний облик лишь тогда, когда отважный ламанчец померяется со мною силами на поединке, ибо судьба уготовила сие неслыханное приключение только для его великой доблести». После этого Маламбруно извлек из ножен ятаган и, схватив меня за волосы, был уже готов перерезать мне горло и снести голову. Я перепугалась и пришла в крайнее смятение. Язык мой прилип к гортани, но все же я пересилила себя и дрожащим, умоляющим голосом наговорила ему столько жалобных слов, что Маламбруно пощадил меня. Вложив ятаган в ножны, он приказал привести к нему всех дуэний — тех, что стоят теперь перед вами, — и объявил, что приговаривает нас не к смерти, а к тяжкому наказанию, позорному и долгому. Не успел он окончить свою речь, как мы почувствовали, что в наши щеки и подбородки словно вонзаются острия тысячи иголок. Невольно мы схватились руками за щеки и обнаружили то, что вы сами сейчас увидите…

Тут Долорида и все остальные дуэньи откинули покрывала, и странное зрелище предстало глазам присутствующих. У всех дуэний были бороды: у одной белокурая, у другой черная, у этой седая, у той с проседью. Герцог и герцогиня были удивлены, Дон Кихот и Санчо Панса объяты изумлением, а остальные ошеломлены. Между тем графиня Трифальди продолжала:

— Вот какое ужасное наказание придумал для нас злокозненный Маламбруно. Он покрыл нашу нежную кожу безобразной щетиной. Лучше бы он убил нас вместо того, чтобы уродовать наши лица этим ужасным войлоком. Ибо, если рассудить здраво, — куда же может показаться бородатая дуэнья? Какой отец, какая мать проникнутся состраданием к ней? Кто ей поможет? Ведь даже и в том случае, когда у дуэньи гладкое лицо, а кожа натерта всевозможными белилами и снадобьями, и то ей нелегко кому-нибудь понравиться, а что же ей делать, когда на лице у нее вырос целый лес? О подруги мои, дуэньи, в злосчастную минуту родились мы на свет, и в недобрый час зачали нас наши родители.

Сказав это, она на глазах у всех упала в обморок.

Тогда Санчо, посмотрев на бесчувственную Долориду, сказал:

— Клянусь честью порядочного человека и спасением души всех моих предков, никогда еще мне не приходилось слышать о подобном приключении, да и господин мой не рассказывал мне ничего похожего, потому что такие дела ему и в голову не приходили. Будь же ты проклят во веки веков, волшебник и великан Маламбруно! Неужели для этих несчастных нет другого наказания, кроме бород? Думаю, что этим бедняжкам нечем даже заплатить цирюльнику.

— Вы правы, сеньор, — ответила одна из двенадцати дуэний, — и если сеньор Дон Кихот не избавит нас от бород, то мы так и в могилу сойдем бородатыми.

Тогда Дон Кихот поспешил их успокоить и сказал:

— Я скорей позволю, чтобы мне вырвали бороду в земле мавров, чем допущу, чтобы вы оставались в таком виде.

В эту минуту графиня Трифальди воскликнула, очнувшись от обморока: