Донал Грант

— Около ста лет назад по какой — то странной и особенно необъяснимой причуде природы в семействе Морвенов родился совершенный уродец. Знаете, иногда бывает такое, что после всех смешений кровей и многолетнего улучшения породы в семье нет — нет да и проявится тот изначальный образчик, с которого когда — то всё начиналось; проявится во всей своей древней дикости и неотёсанности. Это бывает не только у людей, но и у животных — даже, наверное, у овощей! Так случилось и в этот раз. Я ничуть не преувеличиваю, называя это мерзкое отродье грубым дикарём. Причём, его сочли бы дикарём не только в благородном шотландском семействе, но и в самой последней крестьянской хижине. Все вокруг считали его просто сумасшедшим и относились к нему как к безумцу. Я сам придерживаюсь несколько иного мнения. По — моему, посредством любопытной задержки развития в семейство природных аристократов явился самый настоящий дикарь, причём даже не из древней истории, а ещё из жутких доисторических времён.

Тут лорд Морвен невольно поёжился и слегка встряхнулся, как будто отгоняя от себя воспоминание о неприятном видении. Должно быть, старая история напомнила ему о чудищах из его собственных призрачных похождений.

— Родившийся дикарь был свирепым и буйным, гораздо хуже, чем можно себе представить. Единственный признак цивилизованного воспитания заключался в том, что он сразу же съёживался от взгляда своего смотрителя. Его почти никогда не оставляли одного, пока он бодрствовал, потому что никто не мог предугадать, что он может выкинуть. Дикарь был сущим великаном с жёсткими чёрными лохмами. Люди и сейчас говорят, что сильнее и уродливее его ещё не было на свете, хотя вы можете подумать, что такое описание годится лишь для выдуманной легенды: ведь в галерее нет его портрета! У него был огромный бесформенный рот, жестокий и жадный…

Когда граф произносил эти слова, Донал помимо своей воли посмотрел на говорящего и не мог не заметить жестокость и жадность в выражении его собственного рта, хотя тот вовсе не был ни огромным, ни бесформенным.

— Губы у него были жуткие, ярко — красные, а зубы белые — белые, — продолжал граф, явно получая удовольствие от медленного, чуть ли не торжественного перечисления неприглядных подробностей. — Я описываю вам это чудовище именно так, как когда — то его описывала моя старая няня. Она всю жизнь прожила у нас в семье, а ей обо всём этом рассказывала её матушка, которая и служила в доме, когда в нём родился этот дикарь. Больше всего на свете этот уродец любил сочное мясо и жирные кости и грыз их, словно цепной пёс. Он со зверским наслаждением пожирал всё, что обычно дают животным, и ел непомерно много. Говорят, он один съедал больше, чем могут осилить трое здоровых и крепких мужчин. Уже через час после обеда он готов был запихать в себя ещё и ужин. Его главной радостью было жареное на вертеле мясо, но он охотно пил и густой мясной бульон. Должно быть, больше всего он походил на Франкенштейна, вышедшего из — под пера Мэри Шелли. Всё время, пока я читал её роман, у меня перед глазами стоял образ моего дальнего кузена, каким описывала его моя нянька, и я частенько подумывал, не могла ли миссис Шелли как — то о нём услышать… Случись это раньше, в более примитивное и практичное время, от этого дикаря уже давно бы избавились самым решительным и необратимым образом, хотя бы из стыда за то, что произвели на свет подобного урода. Однако сейчас к нему приставили постоянного смотрителя, незаметного коротышку с пронзительным и властным взглядом, отправили жить в маленький городок и поселили в том самом доме, который сейчас принадлежит мне. Его упрятали бы и подальше, но ни один человек не согласился бы жить с ним наедине в каком — нибудь совершенно глухом и уединённом месте. По ночам его всегда привязывали к кровати, а иначе его сторож не смог бы спокойно спать, потому что дикарь был не только чудовищно уродлив, но и поразительно хитёр. Когда он спал днём после обеда, смотритель удовлетворялся тем, что крепко запирал к нему дверь, но при этом всё время прислушивался и был настороже. Только в эти редкие минуты ему удавалось выйти из дома и взглянуть на мир. Он выходил на крыльцо, но не решался ступить на мостовую или закрыть за собой дверь, боясь, что дикарь каким — то образом вырвется из своего заточения и, чего доброго, подожжёт дом.