Донбасский декамерон

И снова на помощь пришла коммерческая жилка. Отставной моряк купил устричную ферму в районе Килен-балки и стал с этого жить. А что? И очень просто по тем временам.

Сегодня мало кто знает, но Крым, и прежде всего Севастополь, были устричным раем старой России. Всего в империи продавалось в год около 10 миллионов устриц. Пятая часть приходилась на Севастополь и его окрестности.

Уже к концу XIX века в Севастопольской бухте было три завода по выращиванию устриц. Первый – в Южной бухте, второй находился возле городского парка в Ушаковой балке, на том месте, где сейчас находится водная станция, а третий – в бухте Голландия. Любопытный факт: памятник затопленным кораблям на Приморском бульваре поставлен был в 1905 году на старой, давно уже мертвой, устричной банке. На этом месте в XIX веке находился ресторан «Поплавок», где устриц посетителям подавали из специального бассейна, устроенного посреди зала.

Севастопольские устрицы предпочитал двор последнего русского царя – видимо, покровительствуя процессу общероссийского импортозамещения. Устриц брали из садков по северной стороне бухты – от Михайловской батареи до Голландии.

А теперь внимание: самые жирные устричные банки были в районе Килен-балки и Инкермана, но из-за стоянок кораблей Черноморского флота строить устричные заводы там запрещено было практически всем. Кроме капитана второго ранга Колбасьева.

Скорей всего, просто закрывали глаза на то, что он делает маленький бизнес прямо возле своей злосчастной лодки. В любом случае, скорее всего, изобретатель сумел поправить свои дела.

А потом пришла мировая война. Устриц в ресторанах Севастополя покупали все меньше. А после революции, и особенно начиная с Гражданской войны, местное население стало бесконтрольно добывать их для того, чтобы банально выжить. Это стало таким же нелегальным делом, как и битье из винтовок бакланов и чаек.

Осень 1918 года была временем смутным и страшным.

Немецкие оккупанты, владевшие Севастополем и Крымом семь месяцев, в ноябре 1918‑го засобирались домой. Порядок и законность рушились на глазах. В условиях междувластия активизировались банды и просто отдельные местные отчаюги, которым жизнь копейка.

Обстоятельства гибели 56‑летнего отставного моряка никто особо не разбирал. Скорей всего, грабители убили его возле его устричных садков. Следствия никто не вел, похоронили быстро и скромно.

Его племянник, моряк-джазмен Сергей Колбасьев, в это время устанавливал советскую власть на Каспии и ничем семье дяди помочь не мог. А через пять дней из Севастополя ушли немцы и город погрузился в одну из своих бед, которым суждено было продлиться четыре года.

* * *

– Мартены, домны, бессемеры подвластны мне – я Главковерх! – вдруг продекламировала Донна, энергично жестикулируя одной рукой.

Панас посмотрел на нее заинтересованно.

– А это что?

– Решила увести нас всех в сторону курящихся развалин моего прекрасного Донбасса. Дело было в Гражданскую войну. В ту, первую гражданскую войну, когда русские с таким остервенением начали резать друг друга в промышленных масштабах.

– Вторая гражданская была не лучше, – донеслось из облака табачного видения от камина.

– Рассказывать?

– Сделайте милость!

История о донбасском сидении отца советской металлургии

Однажды в архивах многотиражной газеты Енакиевского металлургического завода нашлась странная рукопись. Было видно, что она очень старая, описывает время в канун двух революций 1917 года и сразу за ними. В рукописи рассказывалось о жизни завода и города. Но внимание привлекала прежде всего подпись под ней – Иван Бардин.

Будущий отец советской металлургии родился в зажиточной крестьянской семье под Саратовом 13 ноября 1883 года. Отец его слыл в округе первейшим изобретателем и мастером на все руки. А еще он был знаменитым портным и хвастал, что шил бекеши самому Ивану Поддубному. Иван чем мог помогал родителю, школьный курс кончил поздно, но усилиями и уговорами отца решил стать агрономом. Благо в Ново-Александринке в Белоруссии, где жила родная тетка, находился довольно известный агрономический институт.

В 19 лет Иван Бардин стал его студентом. И быть бы ему агрономом, уважаемым человеком в сельском хозяйстве того времени, да грянула в стране Первая русская революция, решившая судьбу волжского паренька своим манером. Иван Павлович в воспоминаниях писал: