Донесённое от обиженных

— А я и не наливаю, — приятель наполнил свою чашку настоянной на траве зверобой водкой, отломил ломтик хлеба и опустил в банку с тушёнкой, напитывая его бульонцем: — Пробовал так — корочку с соусом?

Марат глянул с небрежным любопытством, ноздри его дрогнули. Поддавшись, протянул руку к буханке, чтобы тоже отломить хлеба, но друг остановил:

— Вот же готовенький… — подцепил лезвием разбухший ломтик и так, словно сам с удовольствием съел его и сейчас облизнётся, сказал: — Из поэмы у вас в театре спектакль сделали.

Глаза Марата засветились такой впивающейся остротой, что показались заворожёнными чем-то сладостным. Юрий поднёс к его губам свою чашку, говоря:

— Как произнесут со сцены: «Россия лишилась мяса и кожи…»

«Произнесут! — ухватил Житоров, в оторопи отхлёбывая из чашки. — А если б уже произнесли?» Внутри черепа будто ворочалось что-то твёрдое невероятной тяжести. Едва не сорвалась с языка фамилия сотрудника, который контролировал культуру в крае. «У-ууу, Ершков, дармоед подлый! Попью я из тебя крови…»

Юрий, захваченно-участливо, словно лекарство больному, налил водку во вторую чашку.

— Да дай заесть! — взвинченно и грубо бросил Марат.

Приятель доставил к его рту кусок мяса на лезвии, при этом не уронив ни капли сока. Прожёвывая, хозяин спросил как бы между прочим:

— Когда премьера?

— Завтра.

В мысли, что с мерами он не запоздает, Житоров приказал смягчённо-барственно:

— Слетай за вилками, что ли.

Когда Юрий вернулся из кухни, оба дружно налегли на выпивку и тушёнку. Безвыразительно, точно отпуская замечание о чём-то будничном, Вакер сказал:

— Представителя Москвы, Траубенберга, и второго… их убили, совсем как… — он замолчал, цепко глянув в глаза приятелю, чьё мускулистое лицо сжалось от глубинного озноба, вызванного прикосновением к застарело-болезненному узлу.

«Тешится! — отравленно думал Житоров. — А как же — вон что раскрыл!.. Параллели тебе, сравнения… Демонстрирует себя!»

Подхватив вилкой порцию тушёнки, Марат закапал стол жиром:

— А ведь хотел бы, чтоб условия изменились, а? — он вдруг расхохотался полнокровно и добродушно.

Рассмеялся и Вакер.

— Какие, ха-ха-ха… условия? — сказал беспечно, словно едва справляясь со смехом, а на деле усиленно скрывая насторожённость.

— Ну, чтобы стало возможным поафишировать себя в печати, а не только здесь, передо мной… Разобрать поэму, показать всем, как умно ты до того и до сего дошёл…

Душа у Юрия остро затомилась. Друг оказался так близок к истине! Хотя, если глядеть трезво, сопоставляя с минусами все выгоды его, Вакера, положения…

— Ты меня подозреваешь в антисоветчине? — он постарался передать клокотание еле сдерживаемой обиды.

Высказанное, казалось, возбудило в хозяине угрюмую радость.

— Если б подозревал — то неужели сидел бы тут с тобой и пил? — произнёс он с удивлением и приподнятостью.

— Наверно, нет, — гость счёл нужным это сказать, убеждённый, что подозрения и не только они никак не противоречат задушевности совместной выпивки. «Гадюка!» — было самым мягким из слов, которыми он мысленно одаривал друга.

— Пей, — мирно пригласил тот и, когда чашки опустели, продолжил растроганно-успокаивающе: — Мне ли не знать твою преданность советской власти? Если бы не она, — заметил он несколько суше, — кто бы ты был? Какой-нибудь судебный репортёришка, писака третьего разбора. Впереди тебя были бы многие-многие — те, кто сбежал за границу, и те, кого мы вытурили, пересажали, перешлёпали… — лицо Житорова дышало сладкой живостью. — А в литературе что тебя бы ждало? Ты ж не Есенин, хо-хо-хо… — заключил он жёстким дробным хохотком. — Ну о чём ты написал бы роман? О трудной судьбе обрусевшего немчика, сына захолустного фельдшера? Ой, как кинулись бы покупать эту книгу! — опьяневший друг, откровенно паясничая, захлопал в ладоши.

Потом стал нахмуренно-серьёзным:

— Тему для романа, положение — в награду зароман по теме — тебе может дать только наше государство, и ты это знаешь.

Марат опять не дал промаха, и, хотя на сей раз это успокаивало Юрия, а не пугало, всё равно было неприятно. Убрав со стола руки и сидя с видом чинным и оскорблённым, он высказал с прорывающейся злобой:

— Говоришь со мной, как с кем-то… кто со стороны прилип! Я с девятнадцати лет — коммунист, я — сын коммуниста!

Житоров смотрел с ледяной весёлостью:

— Что ещё у тебя новенького? Коли уж я подзабыл — кто ты и с какого года? — назидательно подняв указательный палец, сказал с безоговорочной требовательностью, как подчинённому: — Романа я от тебя жду и яркого! Чтобы героизм воспевался с максимальным накалом!

Вакер оценил удачный миг и с охотой отыгрался:

— Самого основного факта, ради которого я, по твоему вызову, приехал, — выговорил елейным голосом, — ты что-то не можешь мне представить.

Друг протрезвел от ярости, череп болезненно распирало: «Ишь, ехидная сволочь!» Готовый хлынуть мат сдержал редкостным волевым нажимом — дабы приятель не торжествовал, как метко и глубоко воткнул булавку.