Донецко-Криворожская республика. Расстрелянная мечта

В применении к Украине эта идеология нашла отражение в словах Скрыпника: «Для того, чтобы осуществлять свои классовые, пролетарские, коммунистические задания, рабочему классу на Украине нужно, обязательно нужно, не отождествлять себя с русским языком и с русской культурой… наоборот, нужно всемерно пойти в этом деле навстречу крестьянству»[1290]. Попросту говоря, рабочие Украины (и в первую очередь, разумеется, рабочие Донецко-Криворожского региона как наиболее развитой индустриальной части УССР) должны были перестать быть русскими! Ради святого дела, само собой — ради скорой всемирной революции.

Так идеологические, сугубо партийные рассуждения стали превалировать в деле государственного строительства над любыми иными, в том числе над задачами хозяйственно — экономического развития страны, ради которого и создавалась Донецкая республика. Собственно, поэтому история ДКР в конечном итоге оказалась под запретом.

Скрыпник рядом со Сталиным но XV съезде ВКП(б)

Так начиналась советская украинизация Украины и Донецко-Криворожского региона — кампания гораздо более яростная, агрессивная, дикая и продолжительная по сравнению с украинизацией периода 1918 года. Уже в 1926 г. (всего — то через 8 лет после того, как глава Народного секретариата Скрыпник клятвенно обещал харьковцам, уговаривая их присоединиться к Украине, автономию и ненациональный характер УССР) Генеральный прокурор УССР Скрыпник, отметая жалобы харьковцев на украинизацию, ставил их в известность: в центральные учреждения Украины набираются лишь «служащие, которые нам нужны, то есть которые знают язык сельского большинства Украины». А еще спустя три года, в 1929 г., власти Сталино (ныне Донецк) уже нижайше просили наркома просвещения УССР Скрыпника оставить хотя бы один местный вуз — Сталинский горный институт (ныне Донецкий технический университет) — на русском языке обучения. И получили от него высокомерный отказ[1291].

Сопротивление украинизации (а Скрыпник к этому приравнивал даже попытки ввести изучение языка эсперанто, не говоря уже о русском языке) жестоко подавлялось. В 1930 г., к примеру, был арестован целый ряд профессоров Харьковского сельскохозяйственного института (ХСХИ), которые были обвинены во «вредительстве», выражавшемся в отказе от перехода на украинский язык. Профессора этого вуза Кононенко вынудили подписать следующее признание: «Мы не видели и не хотели видеть и считаться с тем здоровым национальным возрождением, которое охватило Украину после революции. Для нас это было не массовое движение к национальной культуре, а движение интеллигентских групп, в значительной мере шовинистических, которые под этим знаменем боролись за осуществление своих интересов. Мы не видели необходимости перехода к украинской культуре, когда есть всем понятная старая русская культура. Мы доказывали, что это приведет к культурному регрессу, что селу это не нужно, что оно с большей охотой берет русскую книгу, что украинизацию ему навязывают. В дальнейшем, когда нам пришлось понять факт самостоятельной национальной политики соввласти, мы стремились объединяемую нами среду питать русской литературой, русофильскими настроениями… Старые «южнорусские» убеждения, «малороссийские подходы» к Украине долго господствовали среди нас и дали свой отпечаток на всей нашей работе»[1292]. То есть даже факт снабжения «русской литературой» в период украинизации в глазах властей УССР выглядел как «вредительство»!

Скрыпник на возражения и отказ от украинизации говорил о «диктатуре»: «Нет, примите нас такими, какими нас история дала — с нашей диктатурой, …с нашей украинизацией». И радостно констатировал в 1929 году: «Новороссии нет… Я, может, единственный, кто… вспомнил это слово — «Новороссия». Оно стало чужим для жизни, для целой страны, для всего человечества»[1293].

Так под запретом оказались термины «Новороссия», «Юг России», «Донецко-Криворожский край» и т. д. Так постепенно вытравливали культурную, национальную, историческую память о южнорусской идентичности населения земель, ставших Юго — Востоком Украины. Так оказалась неугодной и неудобной память об истории Донецко-Криворожской республики. Так проводилась дикая большевистская украинизация края, жуткую историю которой еще предстоит постичь — научных исследований по этому периоду до сих пор не намного больше, чем по истории ДКР.

Так постепенно, одно за другим, исчезало упоминание о Донецкой республике. Затем постепенно, один за другим, расстреливались комиссары ДКР. А вместе с ними расстреливалась мечта — мечта жителей Донецко-Криворожского края о том, что когда — нибудь они сами, без указаний очередной столицы (будь то Москва, будь то Киев, будь то Берлин), будут определять, на каком языке им разговаривать, обучать своих детей, читать газеты. Мечта о том, чтобы жить в стране, лишенной национальных предрассудков и строящей свое будущее, исходя из собственных возможностей и ресурсов.