Доникейское христианство (100 — 325 г. по P. .)

Христианство никогда не действует напоказ. Его важнейшие дела незаметны и направлены внутрь. Роль Божьей благодати обычно ускользает от внимания историка, она откроется только в великий день суда, когда все тайное станет явным. Кто может измерить глубину и широту всех благословенных проявлений прощения, мира, благодарности, веры в Бога, любви к Богу и человеку, кротости и смирения, терпения и самоотречения, распустившихся, подобно весенним цветам, на почве обновленного сердца после первой христианской Пятидесятницы? Кто может измерить количество и пыл христианских молитв и ходатайств, произносимых в уединенных комнатах, пещерах, пустынях и у могил мучеников, тихими ночами и среди бела дня, за друзей и врагов, за все классы людей, даже жестоких гонителей, и обращенных к престолу вознесенного Спасителя? Но там, где христианская жизнь укоренялась в недрах души, она проявлялась во внешнем поведении и оказывала возвышающее влияние на любое призвание и сферу деятельности. Христианская мораль превосходила все, чему когда–либо учили и что представляли когда–либо как высшую задачу человека благороднейшие языческие философы. Мастерское изображение этого в анонимном Послании к Диогнету — не просто удачная выдумка, это точное отображение происходившего в реальной жизни [635].

С возмущением опровергая хулу язычников и уверенно указывая на непритворное благочестие, братскую любовь, любовь к врагам, чистоту и целомудрие, верность и искренность, кротость и терпение исповедующих имя Иисуса, апологеты говорят о ежедневном опыте христиан на основании личных наблюдений. «Мы, некогда служившие похоти, — без преувеличения мог сказать Иустин Мученик, — теперь наслаждаемся только моральной чистотой; мы, когда–то следовавшие за волшебством, теперь посвятили себя вечному благому Богу; мы, когда–то любившие выгоду больше всего, теперь отдаем то, что имеем, для общего использования, и делимся со всеми нуждающимися; мы, когда–то ненавидевшие и убивавшие друг друга, не любившие чужаков из–за разницы в обычаях, теперь, после явления Христа, живем с ними, молимся о своих врагах, стараемся убедить тех, кто ненавидит нас без причины, что они могут согласовать свою жизнь со славным учением Христа и получить от правящего всем Бога те же благословения, что и мы». Тертуллиан мог хвалиться тем, что не знает ни одного христианина, пострадавшего от руки палача за что–либо, кроме своей религии. Минуций Феликс говорит язычникам [636]: «Вы запрещаете прелюбодеяние по закону, но творите его втайне; вы наказываете преступников только за явное действие; мы же считаем преступными даже подобные мысли. Вы боитесь осуждения других, мы же трепещем только перед собственной совестью, когда становимся христианами. Ваши тюрьмы переполнены преступниками, но они все язычники, там нет ни одного христианина, если только он не отступник». Даже Плиний сообщал Траяну, что христиане, которых он допрашивал на дыбе о характере их религии, связали себя клятвой никогда не воровать, не грабить, не прелюбодействовать, не нарушать слово — и это в то время, когда вокруг изобиловал обман, нечистота и разврат всякого рода. Другой язычник, Лукиан, свидетельствует о доброжелательности и милосердии христиан к страдающим братьям, хотя и пытается высмеять эту добродетель как глупую слабость в век безграничного эгоизма.