Донный лед

Сон, однако, не шел, и это было все-таки странно, потому что был Зудин человеком неприхотливым, в смысле нервов прямо-таки железным и спать мог в самых невероятных обстоятельствах. Так, однажды он часа два проспал в вездеходе, в "атээлке", когда "атээлка" прыгала по бездорожью, форсируя ручьи, овраги и прочие складки земной поверхности. Зудин ездил тогда осматривать новый участок и вот на обратном пути заснул. Обмяк в креслице рядом с водителем, ухватившись, однако, за поручень, и уснул. Причем вследствие неровностей рельефа местности голова его так болталась, что водитель вездехода Кеша, Кешка-танкист, стал беспокоиться, как бы с головой что-нибудь не случилось, как бы не лопнула в шее какая-нибудь жила. Ему хотелось как-то придержать зудинскую голову, но руки его были заняты рычагами - дорога была более чем сложная. И Кешке оставалось только посматривать на болтающуюся голову своего шефа, причем посматривал он не только с опаской, но и с изумлением, потому что эта вышедшая из управления голова спала и даже умудрялась похрапывать...

А один раз выехали на охоту с ночевкой, и, пока затевали костер, Зудин прилег прямо на снежок за кустиком, свернулся калачиком и - готово. Только воротник поднял...

А сейчас не спалось что-то. Зудин твердо знал, что нет никакого смысла психовать заранее. Пусть объявят, он сдаст дела, тогда будет в самый раз почертыхаться, а сейчас-то чего? Бессмысленно. И он не психовал, вроде бы просто не спал, бодрствовал. Детство вспоминалось почему-то. "Интересно, подумал насмешливо, - все перед снятием с должности мамку вспоминают?" А картины детства не исчезали между тем, сменяли одна другую и вносили в душу просветление. Нельзя терять свое детство, нельзя забывать его, оно всегда для человека - очищение, легкое ли оно было, тяжелое ли, - всегда честное и бесхитростное и, в конечном счете, безгрешное.

У Зудина нелегкое было. Себя и окружающий мир запомнил он с довольно мрачного момента. С того момента, когда в село пришли немцы. Было ему тогда четыре года, но вот он все же запомнил. Немцы заняли хату. Семья сначала забилась за печку в закуток, а потом младший, двухгодовалый, братишка разревелся, и их тогда с матерью выгнали вообще из хаты, чтоб не мешали. Зудин вот что запомнил: мать плачет, а сама засыпает колодец. Так в колодце и жили какое-то время, а потом в чьей-то хате, но здесь провал - не вспомнить.

Отец Зудина не вернулся с войны. В сорок третьем году во время атаки пулеметная очередь распорола ему живот, и он умер от потери крови.

Зудин рос абсолютно недисциплинированным человеком, обожающим рыбную ловлю. Если ему, например, приходило в голову отправиться на рыбалку, он без зазрения совести пропускал школу. В школе был почти неуправляем, авторитетов для него не существовало. Несколько раз его исключали из школы. Мать не плакала, не охала, просто к этому относилась. От нее он и унаследовал простое отношение к неприятностям - бесценное качество, так редко встречающееся, например, у руководителей.

Мать относилась к очередному исключению просто, посылала немедленно за хворостом: не хочешь - не учись, как раз хворост некому заготавливать. Этот хворост так его замучивал, что он приходил с повинной к директору и просил:

- Хочу учиться!

- Правда?

- Правда!

- Ну учись, смотри только...

Директор преподавал математику и испытывал к Зудину слабость, потому что по математике Зудин шел хорошо. Однако в шестом классе он остался на второй год из-за двойки по русскому языку.

Второй раз в шестом классе учиться было и вовсе легко. В особенности по математике. Правда, с математикой-то как раз и получилась осечка. Теперь этот предмет вел не директор, а "классная", классный руководитель. И вот однажды на уроке математики Зудину стало неинтересно. Ему стало неинтересно, потому что все ему было знакомо, и он занялся художественным оформлением тетрадки по биологии (он хорошо рисовал). Учительница очень обиделась и рассердилась, что на ее уроке оформляют тетрадку по совсем другому предмету, и порвала ее в клочья. Вспомнив свое от этого потрясение, Зудин усмехнулся. Он усмехнулся и подумал, что учительница та явно не страдала от избытка педагогического такта. Правда, сам Герка Зудин не имел тогда никакого вообще представления ни о каком вообще такте. И реагировал он нецензурно, и назвал учительницу таким словом, которое, как он узнал позже, если и пишется пером на бумаге, то только в собачьих родословных.