ДОПРОС. Пьеса для чтения

— Интересно, ту блестящую речь — остальные обвинители судили фашистов и только вы — фашизм — вы тоже составляли по подсказкам из ЦК?　

— Не забывайтесь, — с глухим внутренним негодованием произносит прокурор.　

— Мне кажется, что нет: вряд ли там нашлись бы такие талантливые суфлёры. Бюрократы — они и есть бюрократы.　

Налившиеся было кровью прокурорские глаза теплеют. Но он заметно сбит с толку, не знает, как вести себя с этим языкастым старцем. Насколько искренен он и насколько можно быть искренним с ним?　

— Не консультировался, — буркает. — Но речь потом показывал. Одному человеку. Он сказал, что краткость — сестра таланта. Она действительно была самой короткой из всех тамошних речей, — всё-таки слышится в голосе некоторое простительное самодовольство.　

— Неужели самому Чехову показывали? — улыбается поэт: он понял, почувствовал, что всё-таки поймал, подцепил прокурора на крохотный, но всё-таки — крючок.　

— Не юродствуйте. Этот человек, — прокурор с опаской оглядывается на портрет Хрущёва в простенке кабинета, как будто речь идёт именно об этом человеке, — когда-то спас вас.　

Поэт умолкает, потом серьёзно произносит:　

— И спас, и погубил. Всю жизнь теперь отмываюсь...　

— Чёрного кобеля не отмоешь добела, — усмехается прокурор, вновь перехватывая инициативу. — Не казнитесь — не вы один. Нечто подобное могу сказать и о себе.　

— Ну да, был культ личности, а теперь культ — безличности.　

— Вы хорошо когда-то писали о нём. Особенно — в переводах с грузинского, — продолжает подначивать монстр.　

— Напишешь, — задумчиво бросает поэт, потом вскидывается:　

— Кто действительно хорошо написал о нём, так это тот же Мандельштам!　

— Нас с вами запишут в ретрограды.　

— Не думаю. Вас — не запишут. Сегодняшнему вы нужны больше, чем вчерашнему. А вот я, похоже, — нет.　

— Нельзя ставить знак равенства между двумя такими разными государствами.

Поэт, взглянув в глаза собеседнику, скептически покачивает головой:　

— Государство — это прежде всего инструмент насилия. Заметьте, это не я сказал, а ваш главный теоретик и он же практик, попрактичнее самого Сталина. Не забывайте: я ведь тоже когда-то учился на юридическом...　

— Большинства над меньшинством, — уточняет формулу прокурор.　

— Как бы не так! — опять покачивает головой поэт. — Да даже если бы и над меньшинством: человечество никогда не умнеет скопом, поголовно, а только, в лучшем случае, по одному... Вообще-то, если судить по этой вашей знаменитой речи, я бы сказал, что в вас погиб философ.　

— Почему же погиб? — бурчит прокурор.　

— Да, вы правы: вы загубили в себе философа сами. Добровольно.　

— А вы думаете, прокурор не может быть философом?　

Поэт опять пожимает плечами.　

— ...Он просто обязан им быть. «Философское отношение к смерти», — слышали такое выражение? Оно и нас напрямую касается. Философское отношение не только к своей, но и к чужой смерти тоже. В конечном счёте, все мы смертны, и надо воспринимать смерть не как физическое, мучительное явление, а как философское. То есть — избавление от преходящей земной юдоли...　

Не то, что слова, но даже голос у прокурора таков, что поэт таращится на него во все глаза.　

— Давайте ближе к делу, — резко меняет тональность прокурор. — Вы признаете свое стихотворение ошибочным?　

В голосе — привычный металл.　

— Это не художественная категория, — поэт понимает, что начинается серьёзный разговор и пытается выкроить время, — я ни одного своего стихотворения не могу назвать ошибочным. Я все их писал совершенно искренне. Все, — замечает ироничный взгляд прокурорских серо-стальных глаз. — Все... Переводы не в счёт — это другой разговор.　

Один ноль в пользу человека в золотых погонах.　

— Я могу сказать только, что некоторые из них... ну, — мнётся, — если не графоманские, то не шибко художественные... Но я же вам не строчевышивальная машина! — завершает опять с вызовом.

— Это уже что-то. Скажите, что вы отзываете его как малохудожественное.　

— Нет. Хватит с меня отказной телеграммы в Нобелевский комитет.　

— Вы что упорствуете? — со скрипом поднимается прокурор и начинает тяжело расхаживать по кабинету. — Чего добиваетесь? В самом деле — в кутузку?! Может, сидеть при Сталине и было делом чести, доблести и геройства, а при этом, — с неуверенной опаскою вновь взглядывает на простенок. Но мысль не заканчивает, перескакивает:　

— Вы действительно помните этот разговор? О Мандельштаме... Ведь он вас и в самом деле, как и в случае с Булгаковым, предупредил. Не только уел, но и — предупредил. От написания стихов, подобных «кремлевскому горцу».　

Поэт молчит.　

— ...Вот и я вас — предупреждаю. Не надо! Не заставляйте брать грех на душу... Да в конце-то концов, чёрт подери, неужели вы не понимаете, что в той же вашей «Рождественской звезде» крамолы куда больше, чем в этом... гм ... пасквиле?!　

Чудак этот поэт: поднимает голову, а глаза у него блестят почти что счастьем.　

— Не понимаете?!　

Поэт мотает головой так истово, что как дважды два: всё, зараза, контра понимает.　

— Ну и что же тогда? Не от ребёнка же отказываетесь.