ДОПРОС. Пьеса для чтения

Та понимающе кивает головой, успевая заговорщицки переглянуться с поэтом.　

Поэт с шумом втягивает чай.　

— Да бросьте вы! — уже с раздражением швыряет ему прокурор. — Он же давно остыл! Бурда!　

Трогает поэта за плечо и ведёт к дубовой стене, в которой ловко замаскирована дубовая же дверь.　

И они вступают в другой мир, который называется «комната отдыха».　

Поэт с любопытством озирается в мягком полумраке рая местного значения.　

В принципе эта часть апартаментов столь же тяжеловесна, что и парадная, общественная. Но здесь всё же диван карельской берёзы, круглый, а не прямоугольный стол, покойные кожаные кресла, торшер над ними, плотно зашторенные, стрельчатые окна.　

Прокурор доволен впечатлением, которое произвела его индивидуальная рекреационная зона на поэта.　

— Руки помыть не хотите?　

— Хочу, — простодушно признается поэт: простатит не тётка.　

— Туда! — Почти по-петровски, по-ленински указывает прокурор в глубину апартаментов: даже в раю имеются отхожие места. А может, уровень рая как раз и определяется качеством этих самых мест.　

Поэт послушно следует в указанном направлении и нащупывает ещё одну потайную, как в шкатулке с драгоценностями, дверь. Буквально через минуту из-за неё, неплотно прикрытой, на весь зрительный зал слышится мерный, значительный рокот мраморного унитаза.　

Прокурор добродушно усмехается: похоже, у него такие же проблемы. Но он сейчас занят делом.　

На круглом столике уже расставлены приборы. Прокурор вынимает из громоздкого, как первый советский комбайн, холодильника «Зил» хрустальный вазончик с чёрной икрой, лимон. И сам, не выкликая буфетчицу, с удовольствием, посвистывая что-то из «Цветочницы Марицы», режет его тонюсенькими ломтиками.　

Из потайной двери выходит поэт. Он, похоже, успел за это время не только руки вымыть, но и умыться: лицо посвежевшее, помолодевшее. На бровях и упрямых ещё волосах висят капельки воды.　

— Хорошо тут у вас, — говорит, потирая руки. — И там — тоже.

Прокурор насмешливо вздымает бровь.　

— Тут, говорю, хорошо. — Спохватывается поэт, и прокурор по-свойски пеняет:　

— То-то же!　

Прокурор предлагает кресло, и поэт славно устраивается в нём.　

Прокурор приоткрывает глухой шкап с напитками: бар.　

— Вы, говорят, любите грузинский?　

Поэт неопределенно хмыкает.　

— Я так и подумал, — улыбается прокурор. — Будем французский!　

Ставит на стол непочатую бутылку «Корвуазье» с портретом Наполеона на стекле.　

Поэт смотрит и на бутылку, и на императора почти с умилением: давно не виделись.　

Прокурор открывает тёмную, пузатую чёрную бутыль. Поднимает свой бокал и, прежде чем выпить, говорит совершенно, неожиданно серьезно:　

— Давайте договоримся, пока мы оба трезвые.　

— О чём? — встревожено вскидывается поэт: ему-то казалось, что всё серьёзное позади.　

— О разговоре со Сталиным вы в своё время много кому рассказывали и рассказываете. Может, Сталин на это и рассчитывал. Но я не Сталин, мне паблисити в ваших кругах ни к чему. Поэтому давайте договоримся: о нашем разговоре, о его существе — никому ни слова. А? — вопросительно и твёрдо смотрит на собеседника.　

Поднятый было бокал в руке у поэта замирает.　

— Никому. — Голос прокурора тоже весьма твёрд. — В том числе и дома, в семье. В обеих ваших семьях, — чуть улыбается уголками губ. — Так будет лучше не только для вас, но и для меня. Ну, был вызван... Кое-как отвертелся... Лады?　

— Лады, — хмуро кивает поэт.　

— И чудненько, — прокурор с чувством чокается с поэтом. Оба выпивают залпом, как коньяк, особенно французский, грамотные люди, вообще-то, не пьют.　

— Я в самом деле рад познакомиться с вами лично. Пусть даже и в столь сомнительных обстоятельствах. Анна Ивановна иногда читает мне ваши стихи... — говорит прокурор, закусывая лимоном.　

Теперь уже поэт удивленно задирает брови.

— ...Она была моей стенографисткой в Нюрнберге.　

— За умных стенографисток? — смелеет поэт, подвигая свой пустой бокал к бутылке.　

— Как скажете... И за них тоже, — плещет коньяку в бокалы прокурор. — Ваши-то, небось, переживают?　

Они выпивают теперь уже как положено, врастяжечку.　

— Я вот и хотел попросить, — мнётся поэт.　

— О ком? — настораживается прокурор: они ещё не настолько выпимши, чтоб море по колено, чтоб обещать всё, что заблагорассудится этому чудаку.　

— Не беспокойтесь. Не о ком, а всего лишь — о чём.　

— И о чём же?　

— Действительно переживают. Нельзя ли звоночек сделать?　

Прокурор хмурится. Повисает пауза.　

На тумбочке рядом с диваном поблёскивает ряд телефонов, почти такой же длинный, как и в кабинете.　

— Пожалуйста, — говорит, помедлив, прокурор.　

Поэт поднимается и направляется к дивану.　

— Не звоните по этим, — трогает его за рукав прокурор. — Погодите.　

И вынимает из кармана широченных галифе массивную, на брусок динамита похожую «Моторолу», такую, какой она придёт в начале девяностых.　

Протягивает.　

Поэт взирает на неё со священным ужасом и берёт «Моторолу», как бомбу.　

— Звоните хоть в XXI век. Потомкам, — усмехается прокурор. — А вообще, вы кого собираетесь предупреждать?　

Поэт мнётся.　

— Я вам советую: — говорит прокурор, наливая по третьей, — позвоните домой... Ну, — замечает недовольное движение собутыльника, — в первый дом...