Допустимые потери

— Нет. Наверно, я была неправа, но мне не хотелось ворошить старые грязные воспоминания. Скажу сегодня вечером. Так же я посоветую ему отключить автоответчик и в следующий раз, когда позвонит Заловски, договориться с ним о встрече. Роджер — храбрый человек, и лучше, если он будет точно знать, что его ждет. А так он в пустоте, в вакууме. Конечно, он видит опасность за каждым углом, но он не знает, как себя вести, и это его гложет. Я пытаюсь делать вид, что ничего не замечаю, но если он мечется во сне, сражаясь с тенями, а потом почти каждую ночь в одиночестве сидит до рассвета…

— И это начинает сказываться на его внешнем виде, — сказал Оливер. — Я никогда раньше не видел его в таком напряжении, таким измотанным. Скапливается работа, а он к ней и не притрагивается. Я стараюсь взять на себя как можно больше, но я всего лишь солдат, а не офицер, и когда надо выносить решение, он единственный, кто может это сделать. Но… — встревожился Оливер, — мне не нравится идея, чтобы он пошел в одиночку на встречу с кем бы там ни было и, возможно, в темноте, в пустынном месте…

— Он не будет один, — ровно сказала Шейла. — Я пойду вместе с ним.

— Шейла, — запротестовал Оливер, — этот тип может быть убийцей.

— Тогда мы это и выясним, — сказала она. — Ну, а что вы можете предложить в этой дикой ситуации?

— Боюсь, что ничего толкового, — ответил Оливер. — Я было подумал о Макендорфе. Он очень груб и бросается на вас как бешеная собака, и если можно судить о человеке по тому, как он пишет, то у него есть явная склонность к насилию. С другой стороны… — Раздумывая, он облизал губы и стал похож на ребенка. — С другой стороны, единственный, на кого я могу подумать, это Гиллеспи.

— Вот это новость, — сказала Шейла. — Роджер всегда высоко оценивает его.

— Оценивал! — поправил ее Оливер. — После его первой книги. Она была прекрасна. Затем он слетел с катушек. Маниакально-депрессивный психоз, паранойя, шизофрения, называйте как хотите, вот что с ним приключилось. Когда он принес нам свою вторую книгу, Роджер решил, что это какой-то вид сумасшествия. Он заставил и меня прочитать ее, прежде чем говорить с парнем. Она представляла собой сущую чепуху, триста страниц ерунды. В ней не было ни малейшего смысла. Когда Гиллеспи пришел к нам поговорить о книге, казалось, что и он сам ничего не понимал. Вероятно, он находился на пике одного из своих маниакальных периодов, беспрестанно хохотал, носился по конторе, размахивая руками и крича, что его книга — величайшее произведение со времен Джойса и что он получит за нее Нобелевскую премию. Прежде чем кто-либо из нас успел вставить хоть слово, он начал говорить, что за ним охотится и ФБР, и ЦРУ, и русские, и евреи, потому что он обладает атомными секретами, которые они хотят под пытками вырвать у него. Люди снабжают его информацией, и он уверен, что у него есть много друзей-шпионов, которые участвуют в гигантском заговоре против него. Но и для них наступит день Страшного Суда. Но тем временем они натравили на него жену, и она в припадке безумия попыталась убить его, а когда ей это не удалось, она, взяв двух детей, ушла от него. Ну, это был денек… фу!

— Что за мир, в котором мы живем, — сказала Шейла. — Что мы за люди! Нам достаются такие дни, мы переживаем тяжелые сцены, скидываем с лестницы опустившегося больного мальчишку, затем принимаем душ, обедаем, отправляемся на концерт, слушаем Бетховена, восхищаемся пьесами. Мы занимаемся любовью, беспокоимся о наших банковских счетах, забываем голосовать, готовясь к праздникам… — Она скривила губы, словно воспоминания о всех праздниках не доставляли ей удовольствия. Затем, покачав головой, спросила: — И что вы сделали с этим бедным сумасшедшим и его рукописью?

— А что бы вы сделали? — ответил вопросом на вопрос Оливер.

— Наверное, то же, что и вы с Роджером, — устало сказала Шейла, — что бы там ни было.