Допустимые потери

— Видишь ли, — Уайнстайн сразу стал серьезным, — я ем свинину и в синагоге был один-единственный раз, когда мне надо было там кое-кого арестовать, но я не сомневаюсь в своем еврействе, нравится мне это или нет. Я читал Библию, но… Нет, думаю, что практически никто не может сказать этого обо мне. Религия… — Он наморщил лоб, словно ему было трудно подобрать соответствующие слова для выражения своих чувств. — Это как огромное круглое облако, внутри которого скрывается какая-то тайна. — Он широко развел руки, как будто обнимая большой невидимый глобус. — Большое, как планета, может быть, как солнечная система, а может, такое, что его размеры можно исчислить только в световых годах. А каждая религия — это то, что располагается на поверхности облака: одна дает смутное представление о том, что кроется внутри, вторая рассказывает по-другому о том же, лепечет быстро и невнятно, и никто не знает толком, что же там на самом деле. Или, как говорит мой, мать его так, шурин-атеист, может быть, все это лишь выдумка для успокоения человека, ибо все знают, что придется умереть, и религия кормит их Большой Ложью. Что за Большая Ложь? — спросите вы. Бессмертие. Шурин был так самоуверен, что хотелось дать ему пинка под зад. Кого я терпеть не могу — это тех самоуверенных типов, которых не убедишь даже четырьмя правилами арифметики и свидетельскими показаниями. — Он рассеянно поиграл пустым стаканом. — Утешение. Неплохое слово. Но о себе я точно знаю, что превратился в печального старика. Меня ничто не может утешить. Меня не утешает сознание того, что мне придется умереть. Или что тебе придется умереть. И никогда я не утешусь после смерти своей жены. И если у меня в самом деле бессмертная душа, это самое худшее наказание, которое могло мне достаться. И когда затрубят трубы Страшного Суда, мне чертовски не захочется подниматься. Да ну… — Он нетерпеливо махнул рукой. — Ночная болтовня за кружкой пива. — Уайнстайн обратился к бармену. — Еще одно пиво. До следующей порции я отменяю свое решение относительно перелома моих рук. — Манфред попытался улыбнуться. — Может, ты попробуешь спросить у Шултера, когда снова увидишь его, что для него служит утешением. Прости, я слишком много болтаю. И о вещах, в которых я разбираюсь, как последний идиот. Я слишком долго жил один, и когда я попадаю в общество, то начинаю нести невесть что.

— Я женат и живу не один, — сказал Деймон, — но и я, попадая в общество, часто тоже начинаю нести ахинею. Ты бы только послушал меня, когда я начинаю рассуждать, скажем, о Рональде Рейгане или о бродвейских театрах. — Он говорил легко и небрежно, стараясь развеять мрачное настроение Уайнстайна, но видел, что у него ничего не получается.

— Этот мир, — мрачно произнес Уайнстайн. Он помотал головой и замолчал, словно в этот вечер ему стало ясно, что обилие всемирного зла просто не поддается описанию. На мгновение он повернул голову и посмотрел на телевизионный экран. Там шла коммерческая передача — реклама пивной компании. Оператор великолепно снял группу рослых мужиков, негров и белых, обслуживающих нефтяную вышку: они подтаскивали трубы, свинчивали их, крутили огромные маховики, обливаясь потом под палящим солнцем. Когда же лучи солнца превратились в сплошное золотое зарево, люди кончили работу, побросали свои инструменты и, перекинув через плечо куртки и повесив на руки каски, счастливые, направились к бару, где, негромко посмеиваясь и похлопывая друг друга по спинам, приникли к запотевшим бокалам с пивом, которого, по замыслу постановщика, раньше и в глаза не видели.

— Ну и дерьмо собачье, — прорычал Уайнстайн. — Веселые американские рабочие, без всяких расовых различий. Неужто они считают, что могут кого-то обдурить? — Он допил пиво одним мощным глотком. — Идем отсюда.

Домой они добрались почти к полуночи, и Уайнстайн стал откровенно зевать. Перед тем, как лечь спать, он сказал:

— Прости, если я действовал тебе на нервы. Утром буду в форме и в лучшем настроении. Спокойной ночи, малыш.

Роджера разбудил телефонный звонок. Спал он крепко, ему снилось, что он продирается сквозь темную толщу воды, стремясь к свету. Повернувшись, он снял трубку. Деймон был уверен, что храп в соседней комнате прекратился. Фосфоресцирующий циферблат будильника показывал двадцать минут четвертого.

— Деймон? — Он узнал голос. — Это Заловски. Я хочу с тобой увидеться. Даю тебе десять минут. Я тут неподалеку…

— Минутку. Я еще сплю.

Услышал, как открылась дверь в спальню. На пороге вырос Уайнстайн в пижаме, слабо освещенный сумеречным светом.

— Слушай как следует, — продолжал Заловски. — Я буду ждать тебя десять минут, как и сказал. На Вашингтон-аллее. Надеюсь, ты знаешь, где она находится.

— Я знаю, где это.

— Прекрасное укромное темное местечко для небольшого серьезного разговора. И если ты понимаешь, что тебе надо делать, то не будешь откалывать никаких номеров. Считай, что ты предупрежден.

— Предупрежден.

Заловски повесил трубку.

— Это он, — Деймон положил трубку на рычаг.

— Я собираюсь, — сказал Уайнстайн.