Дорога дней

«Наплевать на все, — думал я, — на все, что было близко и дорого тебе, наплевать на дружбу, на друзей, наплевать на честность и справедливость, потому что этого желают Асатур Шахнабатян, Газет-Маркар и эта обезьяна с ее заумными словечками, которая собирается очистить мою душу от какой-то скверны… Наплевать. Ну, а дальше? Как посмотреть в глаза Егинэ и Азату Папаяну, которые, как родные, болели за тебя, радовались твоим успехам?»

Не мог я сделать это.

Я встал. Не помню сейчас, что я говорил, вернее, помню только, как выкрикнул в лицо «Умерла — да здравствует», что я не променяю Папаяна на тысячу таких, как она, что мне плевать и на нее и на ее методы.

В зале стояла гробовая тишина, все словно окаменели.

Пошатываясь, словно пьяный, я вышел из зала и уже в коридоре услышал злобный голос Газет-Маркара:

— Что ж, все ясно, будем решать в административном порядке…

ЦВЕТЫ И СВЕЧИ

Я знал, что это случится. Когда Зарик заболела, я прочел десятки понятных и непонятных книг о туберкулезе. Я слышал, как доктор грустно сказал моему отцу:

«Нет, нет, не надо денег… А что касается болезни девочки, ничем не могу вам помочь, ведь вы знаете, у нас пока нет еще эффективных препаратов».

Конечно, я знал… Но я не думал, что ужасное горе подобралось так близко, притаилось уже возле самых наших дверей, что оно постучится всего на несколько минут раньше моего возвращения с собрания, где я выкрикнул в лицо «Умерла — да здравствует» всю накопившуюся во мне ярость и где услышал приговор Газет-Маркара. Вот почему меня так удивила эта растерянная толпа людей, собравшихся на нашем дворе, и то глубокое странное молчание, которое вдруг воцарилось там, когда я вошел.

Недоброе предчувствие охватило меня, когда я проходил мимо этих притихших людей. Кто-то горестно вздохнул, всхлипнула мне вслед какая-то женщина.

…Ярко светит электрическая лампа. И потому свечи, горящие у изголовья Зарик, как-то выцвели и поблекли. В ногах у Зарик в медной миске что-то курится, распространяя по комнате одурманивающий запах. Газар сидит на тахте возле отца, крепко обняв его за плечи. Отец молчит. Странно, этот человек, всегда так легко ронявший слезы, теперь не плачет.

Мать не причитает, как причитала Эрикназ над телом Врама. Из глаз ее на подушку Зарик падают крупные блестящие слезы.

Мариам-баджи и Каринэ стоят на коленях возле тахты. Лица Каринэ не видно, плечи вздрагивают.

В комнату всё заходят соседи, знакомые, родные. У дверей столпились незнакомые люди.

Газар встает и, обращаясь к собравшимся, просит:

— Уйдите вы, люди, бога ради! Дайте этим несчастным выплакаться…

Поздно вечером в комнате остаемся только мы, наши близкие родственники и соседи.

Обессилев от горя, падает мать, всхлипывает отец, Мариам-баджи дает волю слезам, и только сейчас со всей тяжестью обрушивается на меня сознание, что Зарик умерла.

…Много, много цветов. День ясный, тихий, на кладбище расцвели абрикосовые деревья, одно из них — над могилой Зарик. Отца ведут, поддерживая, Газар и товарищ Сурен. Мать еще раньше увели Мариам-баджи, Эрикназ и Каринэ.

А я все еще стою у могилы. Я хочу остаться один… Но на мое плечо властно опускается чья-то рука. Я знаю, это товарищ Папаян. Поворачиваюсь. Все пришли сюда — не только Погос и Амо, Вардан и Пап, Чко и Шаво, здесь весь наш класс… Здесь девятиклассники и учителя, здесь Парнак Банворян — у него тоже покраснели глаза, значит, и Парнак умеет плакать… Пришли все десять Амазов. Шап, обняв мои колени, горько плачет и, не находя других слов утешения, повторяет сквозь слезы:

— Рач-джан, Рач-джан, Рач-джан…

Я хотел остаться один. Вчера, когда я вышел из зала, каким одиноким чувствовал я себя, а сегодня пришли все, весь наш класс, и девятиклассники, и учителя…

Почему они пришли? Ведь я уже не учусь в школе…

Они обнимают меня. Плачут не только девочки, Шушик и Телик, плачут Парнак Банворян, Манук, Церун Драмбян…

Я не могу остаться один.

Не помню, как мы уходили с этого мрачного, пустого кладбища…

Мы идем по улицам. Рядом со мной Парнак, Шушик, Чко, Шап, который все еще всхлипывает…

Нет, я не одинок.

У РОЯЛЯ

Уже пятнадцать дней я не хожу в школу. Я много думал в эти дни. Горе наше не утихало. Усы моего отца стали совсем седыми. Черное платье, которое мать не снимала со дня смерти Зарик, отвисло на ее худых плечах. Все эти дни, особенно по вечерам, к нам приходило много народу. Я уже не плакал, сидел молча, опустив голову, а пришедшие подчас не знали, о чем говорить, как утешить меня и моих родителей.

Я и не представлял, как много у нас знакомых, близких и друзей. Казалось, мы затеряны среди тысячи подобных нам, как маленькая речная галька. Казалось, ничем не знамениты ни мой отец-башмачник, ни мать, ни я, и все же десятки людей приходили, чтобы пожать грубую, мозолистую руку отца, согреть сердце матери теплым словом, добрым взглядом, обнять меня и выразить, каждый по-разному, одну и ту же мысль:

«Да хранит тебя господь, сынок!..»