Дорога дней

Вначале эти посещения утомляли меня, казались бессмысленными, но понемногу я постигал их тайный смысл. В угасших глазах матери постепенно исчезало безразличие ко всему окружающему, в них появилась озабоченность, она беспокоилась за отца, который вот уже сколько дней не ходит на работу, а ведь это может вызвать недовольство; она стала замечать, что я почти ничего не ем, и все упрашивала меня:

— Поешь, родной! Ну съешь чего-нибудь. Смотри не заболей…

И я со страхом думал о том, что недалек тот день, когда она спросит:

«Когда же ты в школу пойдешь, сынок?»

Вот уже пятнадцать дней я не хожу в школу.

Чко почти все время со мной, а Шушик каждый день приносит свежие цветы, и мы вместе с ней ходим на могилу Зарик. И Чко и Шушик рассказывают о школе, рассказывают много такого, отчего я прихожу то в отчаяние, то вновь загораюсь надеждой.

Они рассказали, что комсомольское собрание обсудило вопрос поведения Чко и не только не вынесло ему выговора, но и, к удивлению Газет-Маркара, избрало Чко членом бюро комсомольской ячейки. Его кандидатуру выдвинул секретарь партячейки нашей школы — учитель Айказ Миракян. Они рассказали, что то злополучное собрание так и не приняло какого-нибудь определенного решения по моему вопросу, и Газет-Маркар действительно был вынужден исключить меня из школы в административном порядке, без согласия педагогического совета, и что потом выступил Айказ Миракян и спокойно сказал:

«Вопрос ученика Рача Данеляна — не частный вопрос, и, по мнению партячейки, им должны заняться высшие инстанции».

Все это хорошо, но из школы-то меня выгнали, и недалек тот час, когда я вынужден буду сообщить родителям эту тяжелую весть.

Как-то вечером к нам зашел товарищ Папаян.

Он не приходил со дня похорон Зарик. Шап сказал, что он болеет. Товарищ Папаян выглядел бледным, похудевшим, но, как всегда, был тщательно одет.

Пробыл он недолго. С трудом выговорил слова утешения отцу и матери и перед уходом не терпящим возражения тоном сказал мне:

— Жду тебя завтра утром.

На другое утро я вышел из дому.

Улица казалась мне чужой, но не потому, что она изменилась, а потому, что она вовсе не изменилась. Как всегда, по узеньким улочкам шли куда-то люди, а возле наших ворот самый младший братишка Погоса показывал другому малышу на летящих высоко в небе голубей, праправнуков погосовских голубей. По улице, где жил Папаян, проходил отряд октябрят, какой-то мальчик, похожий на Шапа, шагал впереди отряда с грохочущим барабаном, а десятки Шапов и Нунуш нестройно распевали старую, давно знакомую песню:

Смело, товарищи, в ногу…

Все было прежним, давно знакомым и родным, но каким все это казалось мне ненужным, а улицы — такими пустыми…

Поднялся по деревянной лестнице, постучался.

— Войдите! — послышался голос Егинэ.

Через минуту она уже обнимала меня, а Шап, как волчок, вертелся вокруг и радостно кричал:

— Рач! Рач! Рач!..

Егинэ и товарищ Папаян усадили меня за рояль.

— Играй, — приказал учитель.

— Не могу…

— Играй.

Еще не было случая, чтобы я ослушался его. Я невольно протянул руки к инструменту, но тут же отдернул их, почувствовав холод клавиш.

— Играй.

И я заиграл. Взял аккорд, другой, потом все смешалось. Что я играл, и сам не знаю, только смутно чувствовал, что рассказываю товарищу Папаяну, Егинэ, Шапу, рассказываю всю свою жизнь, с того самого дня, когда по нашей пыльной улице прокатил экипаж и сын керосинщика Погос уцепился за него, а я, едва научившись говорить, закричал на всю улицу: «Файтон-кнут, файтон-кнут!»

Я ударял по холодным клавишам, белым и черным, как прожитые мною дни, ударял, и каждый удар воскрешал в памяти картины прошлого, знакомые и дорогие; улыбалась Зарик, Вардан-Карапет угощал краденой черешней, Мариам-баджи целовала меня и говорила: «Сватушка ты мой родненький…»

Потом началась буря в школе.

Громовым аккордом я ударил по методам «Умерла — да здравствует»…

А затем цветы и свечи, и мать, рухнувшая, как подрубленное дерево…

Я играл. Слезы катились по щекам, а на сердце становилось легче, перед глазами появился улыбающийся Шап, мой хороший, добрый маленький друг, большеголовый, худенький, настоящий головастик. В его глазах я видел тысячу улыбок, видел прекрасную жизнь, прекрасную, несмотря на то что все еще существуют в ней Газет-Маркар и Асатур Шахнабатян…

Я играл и не догадывался, что рождается мое первое сочинение, которое станет для товарища Папаяна самым дорогим подарком…

Я замолк, усталый и успокоенный, слез больше не было.

Папаян закрыл нотную тетрадь:

— Иди домой, с завтрашнего дня возобновишь занятия с ребятами.

И вдруг случилось неожиданное: в его глазах блеснули слезы, дрожащими руками он обнял меня, прижал к груди и сказал изменившимся голосом:

— Иди, дорогой…

ВСТРЕЧА

Шап не отставал от меня. Он непременно хотел увидеть Нунуш, которую я каждый раз ставил ему в пример:

«Нунуш так бы не сделала, Нунуш все понимает».

«Подумаешь…»

«Да, все понимает, не то что ты…»

Он обиженно замолкал.

И однажды вслед за мной он явился в интернат.

Ребятишки были на прогулке. В знакомом зале дожидалась меня Нунуш.

Шап косо взглянул на девочку: