Дорога долгая легка… (сборник)

— Да у меня просто сомнения в этом нет, — сказал Кремнев. — Провокатор. Это совершенно ясно. Вот у нас в Ленинграде…

— Отойдем от корпуса, — предложил Субоцкий. — Да. Так что в Ленинграде?

Они помолчали, потому что уже раз пять обсуждали все, что произошло в Ленинграде. И вообще по части информации вряд ли кто мог переплюнуть Субоцкого.

— Значит, вы его тоже не знаете, — упавшим голосом сказал Кремнев.

— Лицо мне как будто знакомо, — сказал Субоцкий. — Попробую до обеда навести справки. Так вы думаете, что это…

Кремнев костяшками пальцев постучал по стволу дерева, так, словно они находились в пределах слышимости, но вне пределов видимости.

— Более того, провокатор, — сказал Кремнев. — Как-нибудь уж мы, ленинградцы…

— Да-а-а… — вздохнул Субоцкий. — Попробую выяснить что-либо. Не прощаюсь.

* * *

Море стало сиреневым, оно темнело все больше и больше. Дети на берегу мирно строили замок. Как назло, и мальчишки на соседней скамье не орали сегодня Высоцкого, а пели что-то очень тихое, про глаза, про какую-то хорошую девочку. И все вместе: нестерпимо нежное коктебельское море, детский лепет на пляже и этот гитарный лепет подростков — надрывало душу Сапожникову. Марина ушла слушать стихи к Евстафенке, она жила очень напряженной интеллектуальной жизнью, а он… Он не писал пейзажей, не делал заказанных ему издательством набросков к Метерлинку, он был скотина, которая только могла терзаться низкими подозрениями, идя при этом навстречу каждой гадости.

Мальчики перестали играть. Они поставили гитару у скамейки, дружелюбно попросили у Сапожникова покурить. Он протянул им сигареты: хотят курить — пусть курят, кто он такой, чтобы их поучать. Знакомый голос вызвал у него дрожь.

— Всегда без спутников, одна….

Он с трудом заставил себя ответить на приветствие Роберта (в конце концов, этот человек не виноват. Сапожников сам виноват, только сам), а Роберт сразу усек его настроение и пошел дальше. «Пошел дальше со своим Блоком… — подумал Сапожников. — А почему, собственно, Блок?»

Он попросил у мальчишек гитару, потрогал струны, тихонечко запел, растравляя себя понемногу:

Я не только не имею права,
Я тебя не в силах упрекнуть
За мучительный твой, за лукавый,
Многим женщинам сужденный путь…

— Клевые стихи, — сказал один из мальчишек.

— С размером у него чего-то… хромает размер… — сказал второй.

— Вообще, сопли, — сказал третий.

Вместе ведь по краю, было время, —

пел Сапожников, —

Нас водила пагубная страсть,
Мы хотели вместе сбросить бремя
И лететь, чтобы потом упасть…

— У Клячкина лучше, — сказал первый пацан. — Помнишь?

— Время, бремя, стремя… — сказал второй.

— По этой части лучше нет Окуджавы, — сказал третий, но девочка оборвала их:

— Помолчите вы, не мешайте.

Эта прядь — такая золотая, —

пел Сапожников, —

Разве не от старого огня?
Страстная, безбожная, пустая,
Незабвенная, прости меня!

— А ничего, — сказал первый. — Со слезой…

— Есть кое-что, — сказал второй. — Малый не без способностей…

— Нельзя мужчине так унижаться, — сказал третий.

— Так он же ее любит! — воскликнула девочка. — Неужели вы не понимаете?

* * *

С тех пор как он познакомился на пляже с курносой Тонечкой из Ленинграда, день писателя Работяну был заполнен до предела. И это была счастливая заполненность, она не тяготила его. Напротив, впервые за последние годы он почувствовал себя удачливым, сильным, почти здоровым и почти молодым.

Конечно, купание, отдых, массаж, зарядка играли свою роль, но главное было ощущение успеха, умиленность, вероятно, даже любовь, во всяком случае, он готов был — и делал это неоднократно в течение их совместного дня и ночи — поклясться ей в любви. Собственно, Работяну и был молодым, ему недавно перевалило за сорок, однако в последние годы он все чаще чувствовал себя усталым, зато теперь… Каждый день сулил новые радости. Работяну был неистощим на выдумки — они фотографировались, ездили на экскурсии, стреляли в тире, жарили шашлык в горах на костре, без конца отмечали какие-то забытые Богом и людьми празднества в местной «Элладе». И Работяну рассказывал ей занимательные истории о военных приключениях, которые он почерпнул из вполне закрытого архива, работая над новым романом; он рассказывал ей о разных смешных случаях из жизни кишиневского и даже московского литературно-художественного бомонда, иногда также о своих неудачных браках (он был добрый человек, обреченный на семейные неудачи). А Тонечка грела на солнце свою очаровательную курносую мордашку или полную спинку, приглядывала за ребеночком (ребеночек был всегда при них), слушала (или не слушала) его и по-настоящему отдыхала, без всяких этих страстей-мордастей.