Дорога издалека (книга первая)

Я облегченно вздохнул. В тот же день распростился с земляками. А к вечеру на их место прибыли и поселились в бараках новые рабочие, в большинстве русские, которые должны были укладывать путь — скреплять рельсы и пришивать к шпалам, отсыпать балласт, вести телеграфную линию.

Теперь все называли меня Николаем, иные Колей, и говорил я по-русски почти без затруднений. Я и одежду носил, как у всех, — штаны, косоворотку, на голове фуражку с перекрещенными молоточками, на ногах сапоги, а подпоясывался ремнем с медной бляхой.

Вечером Александр Осипович учил меня читать и писать. Для начала он раздобыл букварь. В нем было несколько русских сказок, они мне очень понравились, показались чем-то знакомыми.

Во время работы Богданов проверял, как скрепляют болтами и накладками рельсы, пришивают их к шпалам стальными костылями. Между делом он и меня учил разбираться во всей железнодорожной премудрости.

Наконец рельсы были уложены. В последний раз мы с мастером прошли по участку, проверили ширину колеи.

— Добро! — сказал Александр Осипович, когда мы остановились на границе участка. Завтра с утра принимаем первый поезд. Рельсы и шпалы забросит вперед.

… Паровоз, черный, будто вороной конь, показался мне похожим не на арбу, а скорее на тунче — чугунный сосуд с носиком, в котором воду кипятит на костре. Только этот тунче — на колесах и бежит с грохотом и жутким воем. А за ним цепочкой платформы; эти, и верно, схожи с арбой. Человек, измазанный с ног до головы в масле и копоти, соскочил с паровоза, когда он поравнялся с нами и замедлил ход.

— Богданыч! — еще издали радостно закричал он, увидев Александра Осиповича. — Здоров! Сколько лет, сколько зим…

Они обменялись крепким рукопожатием. Я стоял чуть поодаль. Видно было, что человек с паровоза торопится. Два старых приятеля о чем-то вполголоса переговорили, приезжий сунул Александру Осиповичу свернутую бумагу.

— Ну, до скорого! — он взмахнул на прощанье рукой, вскочил на подножку паровоза, который тотчас тронулся, потянув за собой платформы.

Работы теперь оставалось немного: укладка балласта, окончательное выравнивание пути. И я заметил: Богданов после встречи со своим знакомым сделался сумрачным, рассеянным. Казалось, мысли его были где-то далеко.

Дня через три, вечером, я решился спросить:

— Александр Осипович, вам из дому написали, да? Как там ваши, все живы-здоровы?

— Письмо?.. Верно. Живы, слава богу. Только дела там неважные, брат Никола. — Он помолчал, затянулся дымом из трубочки. — Ты вот побывал в зиндане, знаешь, чем это пахнет. А теперь там, в Питере, товарищам нашим такое же счастье приспело.

— В зиндан посадили?! — со страхом переспросил я.

— Зиндан… «Кресты» называется. Куда вашему зиндану до них! Не приведи никому познакомиться! В общем, Николай, придется мне вскоре отсюда лыжи навострить, как у нас говорят. Ну, еще потолкуем, а сейчас давай-ка спать.

Впервые со всей ясностью в моем сознании оформилась мысль: рано или поздно старый мастер уедет домой, в Петербург. А куда деваться мне? В тот вечер я заснул, так и не приняв никакого решения.

Еще не успели закончить укладку балласта, как Богданов однажды за обедом сказал:

— Николай, мне время собираться. Завтра приедет поезд с головного участка, еду в Новую Бухару. Там расчет и — прощай бухарская степь! Ну, а ты что надумал?

Я молчал — слишком неожиданным показался мне начавшийся разговор. К тому же в этот момент решалось мое будущее…

— Мы уже с тобой толковали, — продолжал, попыхивая трубочкой, путеец. — В аул тебе сейчас возвращаться не резон. Что тебе там делать? И Донди за тебя едва ли отдадут. Заработал ты кое-что, верно. Может, поедешь все-таки?

— Нет, — я решительно мотнул головой. — Дядя Аман жадным стал. Да и не в нем одном дело.

Я никак не решался высказать другое: в селе мне теперь было бы тоскливо, неинтересно. Что нового мне сулила жизнь бедняка-дайханина, в сущности бесправного раба эмира и его подручных? И Александр Осипович, видимо, угадал мои мысли и чувства:

— Если желаешь, давай поедем вместе. Ты, верно, кое-чему научился, но если годик проведешь в Питере, при железной дороге, — сделаешься мастером, и бумагу тебе выправим. Вернешься, станешь тут служить — вот тебе и достаток, и почет, и никакой бекча тебя пальцем тронуть не посмеет. Мне с тобой тоже расставаться неохота. Решайся, брат, верно говорю, не пожалеешь! А уж я тебя не оставлю. Жить станешь у нас, места хватит, и ребята у меня славные. Сам увидишь.

Разлука с близкими, с Донди продлится еще год? Но ведь старый мастер все правильно говорит, я ему верил, точно родному отцу.

— Известить бы наших в ауле… — нерешительно произнес я.

— Напишем письмо, как приедем! — лицо Богданова посветлело: — Значит, вместе?

— Хорошо…

Вся моя жизнь сложилась бы по-иному, если б я заколебался в тот решающий момент.