Дорога издалека (книга первая)

— Дедушка… — тихонько окликнул я. Он опустил пиалу, прислушался, глянул в мою сторону.

— Нобат? Верблюжонок мой, ты все не спишь?

А я уже подбежал к нему, взобрался на супу, прижался к его теплому боку:

— Дедушка… Ну расскажи о том… помнишь, Кызларбеги в тот раз меня ругала…

Горестно вздохнул дед, молчал долго, тягостно. Я сразу пожалел, что огорчил старика, да уж поздно было жалеть. Наконец он заговорил — сперва с трудом и неохотой, запинаясь. Понял, видно: все равно я не отступлюсь.

— Ох, ладно уж… расскажу… Не думал я, что вспоминать придется про все это… Да… Видишь, Нобат, внучек, родился-то я не в здешних местах, а далеко-далеко отсюда… Там и предки мои жили, там и похоронены… Места те совсем непохожи на здешние: тут вон все равнина, пески да степь, а там, брат, горы. Высоченные горы кругом! И река тоже есть. Неширокая, но быстрая, и вода в ней прозрачная, холодная. Называется река — Сумбар. Уж как давно это было, будто во сие видел… Горы, а у подножья — наш аул. По горам деревья растут, высокие, — все больше орех. Целые ореховые леса, если чуть подальше отойти. Воздух там мягкий, часто ветерок прохладный дует. Летом не очень жарко, а зимой морозов не бывает никогда. Снег порой выпадает, да сразу же весь и растает. И трава зеленая круглый год, листва не опадает в садах… Зеленые сады, а между ними серебряной лентой — Сумбар.

В горах звери водятся, и жители аула — почти все охотники. Часто уходил в горы на охоту и мой отец. Когда я подрос, он и меня стал брать с собой. Сколько мы с ним тогда исходили ущелий, сколько полазили по дальним склонам! Устраивали засады у водопоев, на уединенных тропках… Ну, бывало, что и с пустой сумкой домой возвращались. Отец тогда становился мрачнее тучи, слова не вымолвит всю дорогу до дому. А если с добычей идем — отец песни пел, я тоже что-нибудь от радости кричал… В горах весело: крикнешь — эхо отзывается. Мне долго казалось — кто-то передразнивает нас, притаившись в зарослях на другой стороне ущелья. Хорошо в горах — красота кругом, безлюдье, приволье!..

Я рос единственным ребенком в бедной семье. Отец и мать были уже в летах — ему пятьдесят, ей больше сорока. До меня у них рождались дети, да все умирали. Вот они и дрожали надо мной, видели во мне последнюю свою надежду, продолжателя рода… Случалось, когда я поменьше был, отец уходит куда-нибудь надолго и матери наказывает:

— Береги нашего сыночка. Глаз не спускай, чтоб ни на шаг от тебя!

Мать и старалась. А если самой нужно отлучиться, отводила меня к соседу. Там было много ребятишек, и над всеми надзирала мать хозяина, старушка по имени Донди. Она сказки умела рассказывать, а нам, ребятне, только бы слушать. Да, миновало с тех пор уже целых семьдесят лет!

Так-то и в последний раз, последний день в родном ауле, помню, слушал я сказки бабушки Донди.

Стояла зима. Горы в холодном тумане, то морозит, то примется накрапывать дождь. Накануне вечером отец вернулся поздно, усталый, промокший — работал у бая в соседнем ауле. Поужинали мы, огонь потушили, сразу спать. И наутро поднялись на заре — снова туман, пасмурно, сыро. Только стали завтракать, к дверям кибитки парень с другого конца аула:

— Ночью умер Сеидкули…

Проговорил, постоял у двери. В кибитку не заходит, и мы не приглашаем: обычай такой.

Отец торопливо допил чай, поднялся:

— Пойду. Человек бедный, родственников нет, нужно помочь с похоронами. А ты управишься — тоже приходи. Его, — на меня кивнул, — к соседу отведешь, пускай с бабушкой посидит.

Кетмень на плечо — и вон из дому. А вскоре и мы тоже. Мать привела меня к старухе Донди, та посетовала:

— Ох, ох! Всякому свой час… Трудно же придется бедняжке вдове с ребятами малыми. Ну, иди, голубушка, успокой ее. А за сына не тревожься.

Ушла мать. Не думал я в ту минуту, что больше уж не суждено мне увидеть ее.

С утра бабушка Донди сказками нас позабавила.

Сперва про верного бычка, который своего хозяина спас от гибели. Потом стала вспоминать былое — войны, набеги. Притомилась старая, говорит нам:

— Идите, ребятки, поиграйте на дворе. А я вздремну.

Только мы из кибитки — а там топот коней, звон оружия, чужие грубые голоса. Мы так и обмерли, хоть не понимаем, что произошло… Туман еще гуще прежнего, а из тумана — тени всадников вырастают, надвигаются на нас. Чужие! И уже одни, другой соскакивают на землю с коней, хватают нас, ребятишек, — и в кибитку. Бабушка поднялась — только руками всплеснула:

— Аллах всемогущий!.. Детей, детей-то пожалейте, окаянные!..