Дорога издалека (книга первая)

После нескольких привалов люди немного поосвоились, пригляделись один к другому. Я старался не отставать от тех, к кому немного привык. Скоро заметил: неподалеку от нас шагает человек средних лет, чем-то непохожий на окружающих. Красивый, с правильным лицом, большими черными глазами. Приходилось ему не легче, чем всем, но он старался не выказывать усталости, держался бодро, прямо; и я видел, что облик его, осанка, все поведение ободряют его товарищей по несчастью. Незнакомец этот был общителен, приветлив со всеми; даже с аламанщиками, нашими мучителями, он разговаривал с таким достоинством, что те робели перед ним. На привалах он всегда что-нибудь рассказывал, а остальные слушали его, и лица у них были особенные, как будто посветлевшие. Наконец и мне удалось послушать, Оказалось, незнакомец читал стихи. Не все я тогда понимал, а хорошо делалось у меня на душе. Помню, как-то раз помолчал он, обнял за плечи одного, другого из своих товарищей и говорит:

— Не надо печалиться, братья! Поверьте, я много в этом мире повидал: ничего не вечно. Придет другое время. Тосковать, жаловаться, плакать — значит, приближать свою гибель… А если сейчас перетерпим, выстоим, то ведь не на смерть же нас ведут — хуже не будет. Еще и родину увидим, пусть хоть не каждый из нас…

Эти его слова я запомнил крепко. Тогда же спросил одного из наших: кто, мол, это? Он мне говорит:

— Это Зелили, поэт. А его настоящее имя Курбан-дурды, он племянником доводится Махтумкули.

Про Зелили я прежде не слыхал. А про Махтумкули вам бабушка Донди рассказывала, и отец знал его песни.

Давно уже шагали мы пустыней, среди песчаных барханов. Идти здесь было особенно трудно — вязли в песке босые натруженные ноги. Солнце печет не по-зимнему. И тоска, скорбь на душе… Как-то однажды нам встретилась стайка жаворонков: то рядом с нами усядутся на бархан, то вьются в небе над головами. Вспомнились мне тогда сказки бабушки Донди, в них говорилось, что порой люди могут превращаться в животных, птиц. Подумалось: а вдруг это вовсе не жаворонки, а паши односельчане и среди них — мои отец и мять? Проведали, что враги гонят нас на чужбину, и полетели выручать… Даже дух захватило от сверкнувшей надежды…

А спустя день-другой барханы пошли уже не такие высокие да унылые — показались кустарники. Дальше потянулись между барханами просторные такыры, а вот уже и селенье виднеется. Приободрились несчастные пленники. Аламанщики тоже повеселели: горячат копей, перекликаются, песни заводят. На одном из привалов видим: скачут конных с полсотни от селенья прямо к нам, бунчуки на копьях развеваются. Во весь опор несутся мимо нас, а им навстречу — другие, тоже с бунчуками. Встретились, остановились, о чем-то переговорили. Из той группы, что двигалась позади нас выехал вперед всадник на гнедом коне. Халат на всаднике выгоревший, хивинский и папаха черная низкая, кверху заостренная. Но оружие — не как у всех. Сабля в серебряных ножнах, а на рукояти драгоценные камни так и сверкают. Два коротких старинных ружья — чешни, одно за кушаком, другое висит на луке седла. Рослый всадник, борода длинная, уже седеть начала. Остановился он впереди всех. Нас подняли, погнали вперед. Тот всех нас внимательно оглядывает, глаза неподвижные, острые, будто у коршуна. Мне страшно сделалось, и любопытство разбирает. Когда прошли мы, опять я нашего земляка спрашиваю, который мне сказал про Зелили:

— А этот чернобородый кто?

— Ш-ш! — погрозил он мне пальцем. Потом уж, когда отошли подальше, говорит тихонько: — Да ведь это сам хан хивинский Мухаммед-Рахим. Он-то и приказал, чтобы нас пригнали сюда, в его державу…

Вскоре был устроен длительный привал у колодцев, неподалеку от селенья. Принялись считать людей, отделять больных, ослабевших. Все меньше и меньше оставалось пленников на стоянке. И вот, наконец, всех взрослых увели, остались мы — ребятишки. Под вечер пригнали лошадей, нас усадили по двое и повезли в селенье.

Здесь мы не задержались, проследовали мимо в сопровождении нескольких всадников. Жители стояли возле своих домов — низеньких, с плоскими крышами, как всюду здесь, на Лебабе, — молча провожали нас взглядами, и я заметил: не любопытство у них на лицах, а сострадание. У женщин слезы готовы были брызнуть. Некоторые, набравшись смелости, протягивали нам куски лепешки, горсти семечек. Наши охранники, правда, им не мешали — они торопились куда-то и нас поторапливали.

Наконец, миновав селенье, мы затемно приблизились к одинокому двору посреди возделанных полей с рядами тутовых деревьев. Высокие крепкие ворота распахнулись, вышли несколько человек, под уздцы ввели коней в просторный двор, нас, детей, ссадили. Один из здешних велел нам идти за ним. Вскоре мы очутились в просторном холодном помещении. Тот же человек вскоре снова появился, разжег в очаге огонь. Комната наполнилась дымом. А незнакомец — пожилой, худой, в облезлой папахе, — опять пришел, принес груду черствых лепешек из джугары:

— Ешьте, ребята. А потом спать. И чтоб отсюда ни шагу!