Дорога к счастью

Мало того, что пашня уменьшилась, так еще и семье стало тесно жить. Прасковья с Меланьей никак не могли найти общий язык. Женщины без конца придирались друг к другу, ссорились, занимаясь домашней работой. Прасковья, упитанная, высокая, с румяными щеками, свысока смотрела на свою хрупкую, с задорной искоркой в глазах невестку, которая тоже была с норовом.

Задумался Харитон, как исхитриться и выстроить еще одну хату – Моисею или Ефиму, – но сил и денег на это пока не хватало. Для начала за гумном расчистили небольшой участок земли.

– Ну вот, братка, – хриплым басом сказал Моисею высокий дородный Иван, прислонив лопату к плетню. – Теперь и у тебя свой угол будет.

Не то от радости, что начало положено, не то от предвкушения скорого семейного уюта Моисей облегченно вздохнул:

– Да, но не хотелось бы землю занимать под хату. Клочок поля, где можно посеять рожь, тоже был бы не лишним.

– Так-то оно так, но ведь и тебе где-то надо жить.

Ефим нарочно отошел в сторонку и издали слушал, о чем говорят братья.

Вдруг Моисей хлопнул себя ладонью по лбу, словно наконец нашел решение терзавшей его проблемы.

– Нет, – уверенно заявил он. – Не будет здесь хаты, в тесноте перебьемся, а земля – она кормить нас будет.

– Не майся дурью, – возмущенно сказал подошедший Ефим. – Не век же в тесноте жить?

– Пока нет возможности поставить хату, огород здесь сделаем! А как, даст бог, разбогатеем, так и хату сообразим.

– Ну, смотри сам, братка, – пожал недоуменно плечами Иван.

Вскопали несколько грядок, удобрили навозом, посеяли репу. Оттого у Харитона на душе радостно стало – еще немного огород разросся.

«Нет, – думал он, проснувшись ночью. – Нельзя отделять Ефима. Ленивый и неумеха, в кого только уродился? Жить-то есть где, хоть и в тесноте, а вот земли, чтобы прокормить семью, больше взять негде. Все вокруг до мелкого клочка учтено и занято либо помещиками, либо казачьей старшиной. А Моисей и не хочет отделяться, понимает, видно, что тогда совсем тяжко придется жить – а скорее, выживать».

Невеселый ходил Ефим, нахохлившийся, лишь лицом похожий на Харитона, и все злился на отца да на старшего брата. Он размышлял: «Семья выросла, надо что-то делать, а тятя молчит о том, как дальше жить. Ему-то что, он жизнь прожил, а вот и Моисея ничем не прошибить. Предлагал ему отделиться от отца, как это сделал Иван, так не хочет. На одном стоит: надо вместе всем жить, чтобы порознь не пропасть. А мне-то не хочется жить, как отец живет, я-то хочу богатым стать, крепкое хозяйство завести, чтобы достаток в доме во всем был. Чтобы лошадь добрая была, а не такой захудалый конь, как у тяти. Да и корова чтобы в добром хлеву стояла, а не в дырявом сарае».

А тут еще увидел Ефим большие колосья на земельном наделе, задумался, и что-то заскребло у него на душе: «Вот бы одному мне все это».

Вечером подошел к отцу:

– Слышь, тятя, отдели меня, сам по себе жить хочу.

– Это ты насчет дележки, что ли?

Ефим мотнул головой в знак согласия.

Харитон даже вспылил от неожиданности:

– Это зачем же на куски землю рвать? Ее по-хозяйски всей семьей поднимать нужно. Долю, что причиталась брату твоему, Ивану, я отдал. У всей нашей семьи – три доли, это моя, Моисея и твоя. Земли осталось совсем ничего, и выходить из семьи я тебе не позволю. Вот когда помру, тогда и делитесь, – лицо его стало красным, он то садился на лавку, то вскакивал, размахивая руками и тряся головой, и кривился, словно у него заболели зубы: – Как же тебя отделю? Твои братья спины гнут, и жены ваши с детьми и со всем хозяйством управляются, а ты обленился, даже дров наготовить не хочешь, я не говорю уже о коне. Никакого уходу, накормить скотину ленишься.

Ефим глядел на мозолистые большие руки отца и испытывал к нему больше ненависти, чем сочувствия.

– Эко тебя разобрало, як ту бездольную сиротину, но ничего, я тебя сейчас образумлю, – пригрозил отец. Он сорвал с жерди висящие вожжи и, сжав их в крепких руках, шагнул навстречу сыну: – Хлеб тебе опостылел, мякины отведать хочешь. Сейчас вот отхлещу как следует, враз охота отделяться пропадет.

Он поперхнулся и, зацепившись ногой за лежащую оглоблю, споткнулся и чуть не упал.

– Угомонись! – грубо произнес Ефим и в смятении опустил глаза в землю.

Не сказав больше ни слова, он обошел отца, выскочил на улицу и никак не мог сообразить, куда ему идти. Наконец отправился к реке. На берегу присел на корточки и стал черпать горстями и жадно пить воду. Затем, вытерев рукавом губы, сел в траве под густыми ветвями ивы, склонившимися к серебристой воде. Тупая ноющая боль в глазах мучила его. Где-то вдалеке загремел гром, запахло мокрой свежестью летней зелени. Над головой зашуршали крупные капли дождя. Темными точками они запрыгали по зеркально-белой глади воды. Дождь лил и лил, а Ефим, насквозь промокший, сидел на мокрой же траве и равнодушно смотрел на воду, думая о своем.

2